И еще он сказал:

— Слушайте меня. Мы по-прежнему у фонтана. Женщина пьет подобно газели, губы ее влажны, капли воды сверкают на хиджабе.

Ибрагим встал и наклонился, чтобы наглядно выразить свою мысль. Мы не отрывали от него взглядов. Внезапно он сделал поворот вокруг своей оси. И со вздохом сказал:

— Утолив жажду, женщина выпрямилась и повернулась ко мне. То, что я увидел, потрясло меня до немоты. На миг все образы и звуки исчезли. Я совершил прыжок в бездну, а когда вынырнул — почувствовал страх, ибо понял, что красота этой женщины перевернула мой мир с ног на голову. Она затмила все когда-либо виденное и создаваемое мной; в ее свете потускнела самая суть моей души, источник моего существования, страсть к каллиграфии, что я питаю с детства. Я понял: отныне бессчетные часы, посвященные размышлениям над абстрактным совершенством каллиграфии, будут осенены этой встречей. Я был сломлен, раздавлен.

Меня тянула к ней какая-то посторонняя сила. Я вышел из сада. Мой деревянный протез стучал по булыжной мостовой, но за плечами выросли крылья. Сердце пустилось вскачь, дыхание стало учащенным. Я бросился к незнакомке. И тут увидел, как она склонилась к своему бородатому спутнику, и услышал его слова: «Я люблю тебя». Затем он улыбнулся и пошел прочь, оставив ее одну, вблизи от меня.

Охваченный нежностью и отчаянием, я вскричал:

— Моя бесценная! Что за джинн занес тебя сюда? Ты разбила мне жизнь!

Женщина вздрогнула, повернула головку, совсем как газель, и воззрилась на меня. Хиджаб соскользнул, темные волосы сверкнули золотом. Весь дрожа, я простер к ней руки. Я хотел взять ее лицо в ладони.

— Что ты наделала? — выкрикивал я. — Этот мужчина тебя недостоин. Каждый, кто в любовном признании ставит слово «я» прежде слова «тебя», низок и скрывает истинный смысл своих слов. О ты, посланница зачарованного мира! «Я» не смеет предшествовать предмету своей любви! Иначе это не любовь, а себялюбие. Понимаешь ли ты меня? Я бы на его месте сказал так: «Тебя я люблю! Тебя я люблю! Тебя я люблю!» — а никак не «я люблю тебя». Никогда, ни в коем случае не «я люблю тебя». Ангел мой!

Неправильно истолковав мои намерения, женщина попятилась. Лицо ее исказил ужас. Глаза расширились, щеки побледнели. С испуганным криком она бросилась бежать. Я пытался догнать ее, да только куда мне было, на одной-то ноге. Я только-только поравнялся с фонтаном, а она уже свернула за угол и исчезла из виду. Я миновал фонтан, оглядел пространство перед мечетью, но женщины нигде не увидел. Наверно, она скрылась в одном из многочисленных переулков, которыми изрешечена медина.

Я пал духом. Судьбе больше не было до меня дела. Опаляющий солнечный жар блуждал в крови; снедаемый этим жаром, я стал пить из того же фонтана, из которого минуту назад утоляла жажду она. Но вода не погасила внутреннего огня, лишь немного уняла его. Охваченный отчаянием, я тяжело опустился на землю.

Снова подняв глаза, я увидел Рыжебородого. Он стоял возле фонтана, величественный в своем равнодушии, неумолимый и холодный. Он взглянул на меня сверху вниз, но в его плотно сжатых губах не было ни сострадания, ни доброты. Мы смотрели друг на друга, его глаза под тяжелыми веками казались почти сонными. Наконец, устрашившись его неподвижности, я опустил взгляд. Я почувствовал движение Рыжебородого и вскинул руки к лицу, чтобы защититься от удара. Рядом раздался звон. Монета покатилась по камням и упала в водосточный желоб. Вдали стихали шаги Рыжебородого.

И такова всепоглощающая сила любви, что, несмотря на унижение от того, что меня приняли за попрошайку, я решил последовать за Рыжебородым в надежде, что он приведет меня к женщине-газели.

Рыжебородый миновал магазин, у входа в который стояло прислоненное к стулу зеркало. Я глянул в зеркало, когда он проходил. Зеркало не отразило его. А ведь оно было большое, я бы успел рассмотреть.

Изумленный, я перевел взгляд на Рыжебородого, но он исчез. Только что был — и вот уже осталось одно подобие тени, а там и оно растаяло. Казалось, мне больше не за что держаться; реальность потеряла значение.

На лице Ибрагима мелькнула печальная улыбка. Он отвернулся.

— Порой, когда я в своей тесной комнате возвращаюсь к этому дню, ужас охватывает меня. Я пытаюсь подавить его: начинаю думать о хорошем; занимаюсь пустяками; стороной обхожу сад; молю о забвении. Я называю это сопротивлением смерти. Но этот страх — красного цвета, как огонь. Он обжигает, как горящая смола. Я не в силах погасить его.

Последнюю фразу Ибрагим произнес очень громко. Топнул деревянной ногой. Страх был неподдельный. Мы отвели глаза.

Ибрагим снова улыбнулся — улыбка была полна тоски.

— Все это описано в моем дневнике, дядя Хасан, — сказал Ибрагим. — Какая несправедливость: чтобы написать о событии, требуется много дней, а чтобы рассказать — считанные минуты. Причем рассказ кажется неполным, едва приближенным к происшедшему в действительности.

Прежде чем я успел ответить, Ибрагим добавил:

— И опять возникает вопрос: разве это не сама правда жизни?

Я молчал.

— Разве нет? — повторил Ибрагим, с мольбой глядя на меня, словно ждал утешения. Затем обратил взгляд в собственную душу. Голос стал таким тихим, что мы не разбирали слов. Некоторое время слышался только таинственный шепот. Раз или два Ибрагим собирался заговорить, но не мог. Наконец, когда я уже хотел вмешаться, он широко открыл рот, словно вытащенная на берег рыба. Мы уставились в этот зев как зачарованные. Казалось, Ибрагим способен заглотить всю Джемаа целиком.

Он вытер губы тыльной стороной ладони.

В его улыбке проглядывал вызов.

— Я обрадовался, узнав, что женщина исчезла. От ее исчезновения словно бы восстановилось равновесие моей жизни. Я широко распахнул окна, впустил в комнату свежий воздух. На Джемаа грохотали барабаны. Гудели полицейские автомобили. Тогда я решил спуститься в мое святилище, в мой сад. У фонтана бродячие собаки дрались из-за кости. Я заснул под кустом дурмана. Что еще сказать? Да: я с чувством облегчения вернулся к занятиям каллиграфией.

Вот вам моя исповедь.

— Должно быть, это дитя явилось ко мне вскоре после столкновения с тобой. В лице ни кровинки, и дрожит как листок на ветру, бедняжка. Ты напугал ее своим выпадом. Впрочем, что ты можешь знать о том, каково это — быть женщиной и иметь дело с типами вроде тебя? Стыдись, Ибрагим!

В первый раз за вечер мы услышали женский голос, и был он подобен грому. Голос принадлежал грозной Хадидже, одной из старейшин таинственного и великого клана предсказателей с площади Джемаа. Хадиджа говорила — будто жалила; весьма провокационная «исповедь» моего племянника явно не вызвала у нее сочувствия. Ибрагим ни слова не сказал в свою защиту, но весь съежился под уничтожающим взглядом Хадиджи.

Хадиджа происходила из берберского племени санхайя, что обитает в Западной Сахаре, из региона, известного как Саквийат-аль-Хамра, или Красный Канал. Так назвали его из-за русла реки, даром что большую часть года оно сухое. Край этот зовут еще Землей Святых — он привлекает жаждущих знания и благости, коими богат. Хадиджа утверждает, что ее прямые предки — воины-монахи Альморавиды из Одахоста, ныне — мрачных руин в земле Шингетти, лежащей вдали от моря, а прежде — города-крепости. Оттуда вышли могущественные покорители земель и основатели Марракеша. Хадиджа пользовалась огромным уважением; ее даже боялись. Говорили, ее предсказания способны изменить судьбу.