Марк Лефевр встал и прошелся по кабинету. Он потянулся, снимая напряжение. Тело у него было такое же поджарое и спортивное, как у Режин.

— Ты же все понимаешь… Какой из меня советчик?

— Почему ты ушел от мамы?

— Очень просто. Влюбился. Страстно влюбился!

— Разве ты не любил маму?

— Любил. Но в мою жизнь вошла женщина, которая… Не умею говорить об этом. Да и зачем? Синеглазка моя, я знаю, что твоей матери пришлось нелегко.

— Мне тоже.

— Да. Прости меня. И все же я никогда не жалел о содеянном. Оказалось, что она есть — большая любовь. И я рад, что не отрекся от нее, когда она вошла в мою жизнь. Я любил Доминик, но совсем не так, как мою теперешнюю жену.

Этот ответ вызвал у Режин неприятные ассоциации. Она столько сил потратила на то, чтобы устранить воспоминания об Антонио…

И тут ее взгляд упал на раскрытый блокнот. Торопливым отцовским почерком было написано до боли знакомое имя: Антонио Наварро. Буквы поплыли перед глазами Режин. Она оперлась рукой о край стола и поднесла блокнот поближе к глазам, чтобы убедиться, что ей это померещилось… Но там действительно стояло его имя.

— Что у тебя с ним за дела?

— С кем?

— С Антонио Наварро.

Он забрал блокнот у нее из рук:

— Зачем ты роешься в моих бумагах? Это все сырое, ничего готового.

— Ты работаешь над новым проектом?

— Я же сказал, все это слишком сырое, чтобы обсуждать.

У Режин стало пусто и противно где-то под ложечкой.

— Антонио Наварро — прораб на моем объекте, руководит работами по закладке фундамента. Я удивлена, что он как-то связан с тобой.

— Я сделал запрос на его фирме в Испании. Вот и все.

— Что за проект?

— Без комментариев.

Режин нашла Антонио, как всегда, в центре событий, среди рабочих. Она помахала ему, подзывая к себе, но он сделал вид, что не видит ее призывных жестов. Со времени последнего разговора он демонстративно избегал ее. Только когда она остановилась почти вплотную, он поднял на нее глаза. Она прокричала, преодолевая грохот:

— Я жду в вагончике. Нам нужно срочно поговорить.

Никакой реакции.

Режин сидела перед чашкой с кофе и барабанила пальцами по столу. Наконец открылась дверь, и вошел Антонио. Он снял каску и пригладил волосы, которые от этого только сильнее взъерошились.

— В чем дело?

— Не хочешь сесть?

— Некогда.

— Тебе о чем-нибудь говорит имя Марка Лефевра?

Он смотрел на нее пустыми глазами:

— Нет.

— Марк Лефевр — мой отец. Он архитектор. Я увидела у него на столе бумажку с твоим именем. Он сказал, что хотел пригласить тебя работать, но не сказал, на каком объекте. Что это за проект?

Он по-прежнему молча и без выражения смотрел на нее.

— Не хочешь говорить? Ладно, тогда говорить буду я. Прежде чем папа выпроводил меня, я увидела еще одно имя — Ханс Шюрли, крупнейший владелец недвижимости, издавна единственный серьезный конкурент Гийома. Он претендовал на участок под застройку, который получил Венсан. Очевидно, ему удалось договориться с городскими властями. Шюрли может быть заинтересован в саботаже. Что за проект он заказал моему отцу? Какое ты к этому имеешь отношение?

Антонио по-прежнему стоял неподвижно, но теперь его лицо не было таким пустым и бесстрастным. Она видела, что его мысль работала в лихорадочном режиме.

— Ты меня допрашиваешь?

— Я задала тебе вопрос.

— Ты подозреваешь, что Шюрли нанял меня, чтобы я срывал стройку?

— Теоретически — да. У тебя есть ключи и доступ ко всей информации — идеальная позиция.

Наконец он взорвался:

— Значит, по-твоему, я — саботажник? — Он затрясся, как в припадке, и наконец заорал: — Ты совсем озверела?!

— Подожди, я не сказала…

— Ты просто не в своем уме, Режин. С тех пор, как ты спишь с этим Гийомом, ты не в себе, ты совсем ослепла!

— Я с ним не сплю.

— Хочешь знать, что я думаю? Это его рук дело. Да, у конкурентов существует альтернативный проект. Да, они меня пригласили. Я отказался. Знаешь, почему? Я считаю дни, чтобы можно было убраться из Цюриха. Но объясни мне простую вещь: почему твой распрекрасный новый любовник не рассказал тебе об этом? Почему ты от своего отца об этом узнаешь?

— А почему ты мне ничего не сказал?

— С какой стати мне с тобой что-то обсуждать? Ты же со мной не разговариваешь.

— Зачем Венсану рушить собственное строительство?

— Откуда мне знать? Страховка, налоги — мало ли чего он там крутит. Это обычное дело. Люди его плана всегда работают с самыми кривыми схемами, если это приносит деньги.

— Я не верю.

— Потому, что ты ослепла, я же говорю. Именно поэтому никто никогда не берет женщин на строительстве. От баб одни только сволочные проблемы! Сначала ты спишь с прорабом. Потом ты спишь с заказчиком. А в результате у нас тут сам черт ногу сломит.

— Это — стопроцентный удар ниже пояса, и ты не можешь этого не понимать. Никак не смиришься, что я теперь с Венсаном? Твоя чертова гордость задета, да? Ничем не могу помочь! Он со мной обручился. Что, мне надо было отказать ему, чтобы на пару дней продлить твой кайф? А что было бы со мной потом? Ты уедешь — и все! Ведь ты думаешь только о себе, да еще и корчишь из себя обиженного!

— Хватит, прекрати! Ты ничего не понимаешь!

Он вылетел из вагончика, так хлопнув дверью, что у Режин под ногами закачался пол. Она сидела, уставившись перед собой. Ну и беседа! Конструктивная до предела. Опять все пошло совершенно не в ту степь. Она не собиралась обвинять Антонио, это бес противоречия нашептал ей слова, которые вывели его из себя. На самом деле она не верила, что Антонио подстроил этот саботаж-ералаш. Но с другой стороны…

Сомнения в том, что Венсан был агнцом безвинным, грузом лежали у нее на сердце. Неужели это могло быть правдой? Что же тогда делать?

Она обвела взглядом площадку. Еще не закончен фундамент и подвальные этажи. Если дело так пойдет дальше, она скорее окажется в доме для умалишенных, в уютной комнате, обитой войлоком и резиной, чем увидит свой проект воплощенным в стекле и титане.

— Что с тобой, детка? Ты на себя не похожа!

— Серьезно? — Режин потянулась за карманным зеркальцем.

— Подожди, моя маленькая, дай тебя обнять.

— Увы, мам, я не маленькая.

Когда мать прижала ее к себе, Режин почувствовала, что сейчас разревется. Она бы ни за что и никому в этом не призналась, но ей так не хватало простого человеческого тепла.