За окном проехала «скорая помощь», завыли сирены.

Зазвонил телефон.

– Автоответчик включен? – спросил Курт Лудинг.

– Да, конечно, – ответила Женни.

– Хорошо. Тогда начнем. Да, вы все, конечно, понимаете, что раз я вас созвал в понедельник утром, то на это есть причина. Как вы знаете, я в свое время был одним из основателей этого издательства, а потом, когда другие компаньоны не захотели продолжать дело, именно я взял на себя все. Вложил деньги. Да вы эту историю прекрасно знаете. И так шли годы. Иногда было трудно, не буду скрывать. Но все вы отлично работали, без вас бы дело не пошло. Многие из вас работают здесь уже давно, Берит, например, и Маргит... Я думаю, что вы почти так же привязаны к издательству, как и я.

Он замолчал и посмотрел в окно.

Снег все сыпал. Термометр показывал около шести градусов ниже нуля, и Берит в первый раз за зиму надела шубу.

К делу, думала она. Переходи к делу, кривляка гребаный!

Ей хотелось курить. Она пыталась бросить и уже много недель чередовала сигареты с антиникотиновой жвачкой.

Вряд ли именно сейчас у нее получится бросить.

* * *

– Как вы знаете, – продолжал шеф, – как вы знаете, я родился и вырос на севере, в провинции Норботтен. В маленькой деревне под названием Сангис. Отец мой работал лесником. Мать была районной медсестрой. Там, среди сосен, я и вырос. Да вы все знаете меня так давно, что слышали, как я иногда начинаю говорить на своем диком диалекте, пока не опомнюсь. Особенно на вечеринках...

И правда, спустя много лет ему все еще казалось, что это очень весело – вечеринка для персонала. Он обычно был заводилой, у себя на даче он научил их есть миндальную картошку и пряную салаку с душком, он пел им меланхолические северные песни. Тогда с ними была его жена Мод, веселая пышная женщина, тоже с севера.

Перемены случились после развода. Мод влюбилась в другого и бросила его, уехала с новым мужем за границу, в Маастрихт, что-то связанное с Европейским парламентом. Курт Лудинг так и не оправился после краха.

– А теперь, друзья мои, я перехожу к сути. Значит, так. Держитесь, потому что речь пойдет о переменах в крупном масштабе. Я собираюсь перевести издательство в Лулео!

Он замолчал и посмотрел на них, на одного за другим. Один глаз у него слегка подергивался.

– Вы удивлены? Могу себе представить.

Где-то в другом конце здания завизжала дрель. В здании постоянно что-то ремонтировали, перестраивали. Почти каждый месяц приходили послания от хозяина дома: «Просим принять во внимание, что на этой неделе то и се...»

– Почему именно в Лулео, наверняка спросите вы все. Я вам скажу почему. Управлять предприятием оттуда необыкновенно выгодно, областное правление обещает налоговые льготы, они прямо спят и видят, чтобы у них появилось хорошее издательство с отличной репутацией. Весь Баренцев регион и все тамошние писательские дарования просто ждут не дождутся.

Он отхлебнул кофе, глаза у него блестели. Он улыбнулся уже не так напряженно.

С ума спятил, думала Берит. Она прикусила себе язык, но не почувствовала боли. Баренцев регион!

– А с нами как? – спросил кто-то. Анни, наверное.

Она вскочила, волосы упали ей на лицо.

– Что с нами будет, об этом ты подумал?

Курт Лудинг положил на стол ручку и крутанул ее, как волчок. Ручка завертелась, а потом со стуком упала на пол.

– Я хотел бы сказать так, – произнес он, все еще улыбаясь. – Любая реорганизация должна сначала пройти период подгонки, чтобы потом достичь максимальной эффективности. Это может быть болезненно, я понимаю.

– Курт, это не ответ! – отрывисто сказала Анни. По лицу у нее пошли пятна, шея покраснела.

– Да! – подхватила Берит. – Что будет с нами?

– Но... вы можете последовать за мной, разумеется. Все. Я надеюсь закончить с переездом за лето. А потом начнем вкалывать, где-то с августа. И вот что, друзья мои, Лулео – очень неплохой город. Даю вам слово.

* * *

– Он рехнулся! Просто спятил!

Берит и Анни сидели в суши-баре на Уппландской улице, суши сегодня имели непривычный вкус, будто лежалые. Если это так, то к вечеру у них прихватит живот. Но какое это имеет значение!

– Баренцев регион! Кого, на хрен, интересует этот Баренцев регион!

– Да, – сказала Анни, – все оказалось еще хуже, чем мы думали. Переход в «Бонниерс» еще можно было себе представить. Но туда! К лапландцам гребаным! Он небось долго вынашивал этот план, сволочь. И ничего не сказал. Даже не намекнул.

– Он какой-то трехнутый стал, не в себе. Вот с кем полное изменение личности случилось, чтоб ему ни дна ни покрышки! Если бы только Мод не бросила его. Она бы этого никогда не допустила. И зачем только она нашла этого мужика из Евросоюза!

– Что думаешь делать, Берит, собираешься переезжать?

– Я же не одна, вот в чем дело. Тору даже в страшном сне не может привидеться переезд из Стокгольма.

– А если бы была одна?

– Нет! Здесь мой дом, я здесь родилась, здесь мои корни.

– Да, мать твою, там же зима круглый год. Снег, я слышала, выпадает в начале сентября и лежит до Ивана Купалы. Я бы ни за что не выдержала. А темнота! А мошкара!

– Этот хрен и не рассчитывает, что мы за ним бросимся. У него никаких шансов нет сохранить так много служащих там. Кто-то, возможно, и переедет, Женни и Анн-Софи, например. Она сама из тех краев, мне кажется, у нее какой-то тамошний говорок.

– Вопрос в том, что нам-то делать?

– Тебе-то точно работу предложат, ты способная, Анни, люди знают, что ты редактор этой ведьмы Карлберг, одно это уже чего стоит!

– Ох, да. Хоть от нее избавлюсь. Хоть что-то хорошее.

* * *

Это были странные выходные. На дне бродило беспокойство: что сообщит им Курт Лудинг. Однако после поездки в Хэссельбю беспокойство немного отступило.

Жюстина была права, Берит словно притянуло к дому бывшей соученицы. Захотелось посмотреть, изменилось ли там что-нибудь. Узнать, выжили ли эти несчастные люди. Прямо хождение в Каноссу какое-то: она и страшилась встречи с Жюстиной, и в глубине души надеялась, что та будет стоять на крыльце своего дома, постаревшая на тридцать лет, но сильная. Что Жюстина увидит ее и скажет: заходи.

Так и произошло.

Берит вытеснила из памяти то, что случилось давным-давно, всю свою взрослую жизнь она гнала прочь мысли о тех днях, а теперь они вдруг навалились на нее, ей хотелось рухнуть в снег и закричать: прости, Жюстина, прости! Мы были детьми, прости.

Они сидели на втором этаже в доме у Жюстины, пили глинтвейн, смотрели, как небо меняет цвет, становится красным, переливается всполохами, словно на другой стороне озера разгорается пожар. Это был холодный и торжественный зимний день, может, она слишком много сказала, может, раскрылась более, чем следовало. Она давно отвыкла так откровенно разговаривать.