Бояре опять рассмеялись, и Илья Федотович задумчиво пригладил бороду:

— В Москву я нонешней осенью поехать собирался. Мобыть, там служивого кто узнает? Стрелецкие между собой дружны, да и бояре всех родов в стольном городе обитают. Узнают кровника.

— Так тому и быть, — согласился воевода. — Пусть у тебя поживет, Илья Федотович, пока на ноги не встанет. А там, глядишь, и искать его кто начнет. Коли вести какие дойдут, я тебе немедля отпишу.

* * *

К удивлению Андрея, обещанную воеводой одежду принесли уже к вечеру — девчушка лет десяти в длинном платье, расшитом красно-синими цветами, и в пронзительно-алом платке, глупо посмеиваясь, положила рядом на телегу темно-синюю рубаху из материала, очень похожего на атлас, и черные шаровары тонкой мягкой шерсти. Трусов в подарочном комплекте не предусматривалось, обуви — тоже. Вскоре появился и Касьян. Воин нес свой панцирь[63]через руку, словно промокший плащ, вкусно пах пивом, а на лице имелось умильное выражение кота, обожравшегося ворованной колбасой.

— Как здоров, служивый? — поинтересовался он. — Не оголодал? Без меня небось никто не догадался хлеб-соль поднести, попотчевать горячим…

— Одеться хочу. — Бывшего сержанта действительно никто из обозников кормить не стал, у всех нашлись в первом русском городе важные дела. Но Матяху куда сильнее надоело валяться голым, нежели голодным.

— Это мы сейчас сделаем… — Касьян скинул на повозку тихо, словно потрепанная клеенка, шелестнувшую кольчугу, сладко зевнул, развернул рубаху: — Паволоки воевода не пожалел. Ну, поднимай руки.

Накинув рукава, воин приподнял раненого под затылок, помог просунуть в ворот голову, расправил ткань. Завязал витые желтые шнурки, заменявшие пуговицы. Косоворотка оказалась даже велика — шилась, видать, с запасом. Затем они совместными усилиями натянули штаны. Касьян небрежно сбросил прямо на землю завявшую траву, куда-то ушел, вернулся с сеном, напихал его раненому под спину.

— Нам далеко еще ехать? — как бы мимоходом поинтересовался Матях.

— До усадьбы боярской? — опять зевнул воин. — Еще полторы сотни верст. Поперва до Хлынова,[64]а уже потом на юг, к Столбам. Успеешь на ноги встать, служивый. А сапог тебе воевода, стало быть, пожалел? Ну, ништо. Сейчас поршни свяжем.

Касьян, непрерывно зевая, утопал, спустя четверть часа вернулся, неся в руках несколько заячьих шкур — косых в походе всадники наловили преизрядно, каждый вечер хоть пару, но запекали. Воин, прищурившись на босую ногу Андрея, быстрым движением ножа вырезал из одной шкурки продолговатую заготовку, наложил на другую шкурку, провел ножом. Затем приложил заготовку к ступне, загнул края наверх, обвязал вокруг голени тонким ремешком. Точно так же изготовил корявое подобие сапога и на другую ногу.

— Все. Пару дней походишь, шкура по ноге утопчется, потом спереди разрез сделаем, а сзади ушьем. Я на охоту завсегда в поршнях хожу. Мягкие они, ногу ласкают, скрипа никакого.

«Вот зараза, — мысленно выругался сержант. — Походишь пару дней». Однако вслух спросил явно поддавшего ратника совсем про другое:

— Ты давно Илье Федотовичу служишь? — Решил Матях понемногу собирать информацию об окружающем мире.

— Давно. — В очередной раз зевнув, Касьян запрыгнул на повозку в ногах у Андрея и улегся поперек телеги, затылком опершись на жердь борта с одной стороны, а ноги свесив с другой. — Я еще деду его, Луке Васильевичу, в холопы продался.

— А зачем? — удивился бывший сержант, хорошо помнивший со школьных времен, что все рабы стремятся к свободе.

— Молод был, хозяйство у отца хилое. Да и руки к сохе не лежали, — сонно ответил воин. — А в холопах лепо. Боярин кормит-одевает, тяглом и оброком никто не давит. Серебра опять же отсыпали. Да и счас — что получил, все твое. Хошь — в кабак неси, хошь — обнову справляй. О харчах и доме пусть Илья Федотыч размысливает. А наше дело холопье…

Касьян зевнул в последний раз и размеренно засопел.

Солнце медленно опускалось за крепостную стену. Часть обозников вернулась и стала зарываться в сложенное у яслей сено. Но многих знакомых лиц Андрей в этот вечер так и не увидел. Видать, нашли хлопцы себе на ночь постель послаще и потеплее.

Об ужине Матях особо не беспокоился. Голода он не испытывал, а утро в обозе каждый день начиналось с плотного завтрака. Но в этот раз вышел жестокий облом: на рассвете, вместо того чтобы палить костры и заваривать сытный кулеш,[65]обозники принялись переодеваться, скидывая войлочные и стеганые поддоспешники и напяливая вместо них яркие зипуны, подбитые мехом душегрейки, а то и длинные шерстяные плащи с большими яркими заплатами.[66]Про раненого тоже не забыли — Андрея переложили на жесткие деревянные носилки, подложили под голову чей-то скрученный поддоспешник, прикрыли пахнущим дымом меховым плащом.

Тоскливо удалил колокол, словно отпевая кого-то из великих этого мира. Ударил еще раз — и тут же эхом отозвалось несколько более тонких колокольных голосов. Матяха подняли и понесли.

Крепостная церковь, как выяснилось, вплотную примыкала к одной из башен. Шатер колокольни увенчивала площадка для стрелков, купол храма глядел наружу узкими бойницами… А может, это было всего лишь украшение — в фортификационных сооружениях шестнадцатого века Матях разбирался слабо.

В храме царил сизый полумрак, в спертом воздухе пахло горячим воском, сладковатым ладаном, дымом. Все люди, которых Андрей мог разглядеть со своего места, держали в руках тонкие коричневые свечи. Минуту спустя точно такую же, уже зажженную, свечу принес заботливый Касьян, дал раненому — бывший сержант зажал ее в ладонях и подумал, что стал в точности похож на подготовленного к отпеванию покойника.

— Господу помо-о-о-лимся! — наполнил помещение густой и низкий, как у близкой лавины, мужской бас. — Господу помо-о-олимся!

Призвав прихожан к молитве, священник запел менее разборчиво. Матяху удалось понять только то, что Бога благодарят за успешное окончание похода и за спасение от ран и смерти. Кислорода в воздухе оставалось все меньше и меньше, и Андрей почувствовал, что вот-вот отключится. А может, и в самом деле отключился — носилки качнулись, от неожиданности он попытался приподняться, упал.

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа… — Уходящий куда-то в инфразвук бас накатывался, словно желая проглотить гостя из далекого будущего.