Наутро в полудреме, разбуженная шагами Катрины, Саския ощутила на себе руку Стейна. Она не спешила вставать, наслаждаясь редким проявлением нежности, а потом вложила свою руку в ладонь мужа.

Морские дамбы отстроили быстрее, чем ожидали. Теперь крутились мельницы, откачивая воду с полей. Стейн работал на Дамстердипе, и чем ближе они продвигались к деревне, тем лучше становилось его настроение. Теперь уже и он называл малыша Янтье вместо «ребенок», а один раз даже пощекотал его по животику. Янтье уже вовсю лепетал. Саския не знала, как муж отнесется к словам «мама» и «папа», поэтому пока учила младенца говорить «вода» и «каша».

Если бы Стейн хоть на миг понял, какую задачу возложил на них Бог; если бы он увидел в Янтье то же, что видит в Пите и Марте, и проник бы в глубину Божьего замысла, тогда он, может, доверился бы ей и позволил оставить картину. Но пока все было иначе. Вопрос о картине так и висел в воздухе их комнатенки, а в похлебку день ото дня шло все меньше и меньше мяса, потом все меньше моркови и фасоли, купленных у одного торговца, который время от времени выбирался на плоскодонке в затопленные деревни. Под конец похлебка превратилась в слабый картофельный отвар, и Саския ждала, что муж вот-вот вернется к разговору о картине.

Весна приходила медленно: только воздух слегка теплел, и кое-где над водой проглядывала трава. Дальше от моря, у Вольдейка, вода сошла, и там уже разбрасывали городские отходы в попытке восстановить почву. Может, там даже удастся собрать урожай сахарной свеклы за этот год. Здесь же вода пока стояла, и Стейн хмуро сидел у окна, глядя на затопленные поля. Чтобы хоть как-то ободрить его, Саския показывала на новые ветви деревьев и новые доски сарая, появляющиеся из-под воды.

Работы на дамбах убавилось, и община дала каждому землевладельцу по свободному дню на неделю. На ферме пока было делать нечего, и Стейн пообещал, что возьмет всех на прогулку на лодке.

— А мы доплывем до Вольдейка? — спрашивал Пит, предвкушая бег наперегонки по сухим дорогам.

— Да, и, может, даже до Гронингена.

— И навестим нашу лошадку?

— Обязательно.

Получится настоящий праздник. Уж сколько месяцев они не видели Стейна в таком расположении духа. А за Вольдейком — Саския знала — обязательно отыщется вереск. Горечавка еще не распустилась, зато будут желтые примулы: если их нарвать и привезти домой, то они простоят денек-два. Вот уже солнце пробивается сквозь тучи и играет лучами по воде.

Но сначала Стейн направился в сарай.

Саския сжалась и зажмурилась.

В комнате слышалось только чавканье Катрины.

А потом она услышала крик. Не ругань, даже не слова, лишь крик из самой глубины души, рев раненого зверя.

В окно она видела, как Стейн гребет к дому, яростно разбрызгивая веслами воду. Она положила Янтье подальше на кровать. Старших детей прятать было некуда.

Стейн уже кричал, пролезая в окно:

— Как ты могла, Саския! Как ты посмела?! Семенной картофель! Ты готовила из семенного картофеля!

Пит испуганно вжался в стену.

Каждая хозяйка, каждый ребенок знает, что семенную картошку трогать нельзя. Там осталось всего четверть бочонка. Какие-то жалкие несколько рядов.

Марта отползла дальше от края кровати.

— Я думала, там, за мешками, есть еще бочонок, — солгала Саския. Раз в этом году картошку было не посадить, она решила, что уж лучше пустить ее в пищу. Все равно она не пролежит еще одну зиму — пропадет. Теперь она поняла: он все еще надеялся посадить поздний урожай.

— Еще бочонок? Откуда? Ты прекрасно знала, что у нас нет никаких других бочонков. А еще ты знала, что, если я это выясню, нам придется продать картину.

Он не поднял на нее руки — нет, этого он никогда не сделает, — но во взгляде его читалось такое презрение, что Саския внутренне содрогнулась. Казалось, сам Господь Бог рассержен на нее.

— Жадная, мелочная женщина. Да, я и не понимал, какая у меня жена.

— Тогда я тебе скажу. Это ты решил переехать на это Богом забытое место, не я. Я уже три года не была дома. Мои родители не видели Пита с младенчества — а разве я жаловалась? Разве хоть раз ты слышал, как я сожалею, что приехала сюда? Разве хоть раз я прокляла наводнение, или судьбу, или Господа Бога? Или тебя?

— Семенная картошка — это же наше будущее. Наша жизнь.

— Вот как? И больше ничего? Я не хочу в это верить! Ты злишься, Стейн, и если хочешь знать, злишься не на меня из-за картошки, или из-за картины, или из-за Янтье. Ты злишься на потоп. А это значит злиться на Бога. Ты видишь в жизни только работу: сажать, пахать, полоть, выкапывать. Для тебя, может, больше и нет ничего в жизни. Но не для меня. Мне в жизни нужна еще и красота.

В комнате не хватило места для гнева Стейна. Он вылез в окно, забрав с собой Пита и Марту, верный обещанию взять их на прогулку, а Саския осталась с Янтье и Катриной. И это их первый день вместе за целый год, даже больше. Все насмарку. Всхлипывая, Саския металась по комнате, подняла высохшую коровью лепешку и швырнула лодке вслед. Та и половины расстояния не пролетела.

Сладко же придется с ним детям. Ну и скатертью дорога! Она грузно плюхнулась на кровать, и Янтье подбросило в воздух.

Стейн не появлялся до вечера. Впервые с начала наводнения она боялась. Она всегда верила, что все будет хорошо, — все всегда и было хорошо у них дома в Вестерборке — но Олинг не Вестерборк. И Стейн — не ее любящий отец.

Не то чтобы Стейн не любил. Просто, прожив с ним вот уже восемь лет, Саския все еще не могла отличить его любовь от тревоги. Хотя, надо признать, в одном она ошибалась. Стейн надеялся. Надеялся даже сильнее, чем она, только надежда эта скрывалась глубоко в тайниках его души.

Днем Саския долго сидела перед картиной, потом сняла ее, положила в пустой мешок из-под зерна и зашила края.

В сумерках послышались поющие детские голоса и голос мужа, вторивший веселым детским песням. Чем ближе подплывала лодка, тем тише становилось пение. Наконец Стейн поднял весла, и лодка причалила к дому.

Через окно Марта протянула ей увядшие голубые цветы.

— Спасибо, моя хорошая. Это называется кукушкин цвет.

Саския глянула на мужа, карабкавшегося вслед за детьми: название ничего ему не говорило. Пит взахлеб рассказывал, где они побывали, но Стейн молчал. Его гнев иссяк, остался лишь неприятный осадок.

— Я поеду в Амстердам, — сказала Саския. — Послезавтра. Завтра я сготовлю тебе еды. Детей возьму с собой. Попрошу Альду довезти меня до Вольдейка.

Оттуда на буксире можно добраться до Гронингена, а там — дальше и дальше, пока не попадешь в Амстердам. Весь путь займет два-три дня в одну сторону, смотря как повезет.

Утром назначенного дня Саския ощущала на себе взгляд Стейна и Катрины, пока собирала вещи.