Анюта между тем, не спеша, снимала одну за другой драгоценные одежды, все эти летники, поневы, кофты, я до сего дня путаюсь в точности названий всех видов женского платья, и полная, статная Ксения превращалась в стройную, юную девушку. Чем дальше заходил процесс раздевания, тем больший интерес он вызывал и сильнее приковывал внимание. И вот наступил самый ответственный момент. Я соляным столбом стоял в дверях, ожидая последнего, заключительного действия горничной. И вдруг услышал обычное, обидное для любого мужчины:

— А теперь отвернись!

— Да ладно, — примирительно сказал я, — мне как лекарю смотреть можно, что уж тут такого…

Однако Анюта так и не сняла последнюю завесу, застыла, ожидая приказа госпожи, и мне пришлось издохнуть, тайно обидеться и отвернуться. Опять в тишине шелестела одежда, оставляя только место разыгравшемуся воображению. Наконец, Ксения подала голос:

— Теперь можно, я легла.

О, прекрасные дамы, если бы вы только знали, сколько можете принести чистой, эстетической радости, позволив только созерцать то, чем вас наградила природа, то…

— Голова, говоришь, болит? — задумчиво сказали, приближаясь к широкой дубовой лавке, на которой во взбитых, как морская пена, перинах утопала царевна.

— Болит. Страшно мне, что с нами будет, — безжизненным голосом сказала девушка, сразу же вернув меня на грешную землю.

— Закрой глаза, — попросил я, — и постарайся заснуть. Все как-нибудь образуется.

Несколько раз проведя ладонями над ее головой, я почувствовал, что сам бесконечно устал, хочу спать, и если сегодня по-человечески не отдохну, то завтра на заседании Боярской думы делать мне будет просто нечего.

— Ксения, — позвал я.

Она не ответила, уже заснула. Я огляделся. На соседней с царицей лавке сидела полусонная Анюта, широко зевала и ждала, когда я, наконец, уберусь восвояси и дам ей лечь спать.

— Ложись, спи, — сказал я и так, как бы это само собой разумелось, пошел в соседнюю со светелкой комнату, повалушу — неотапливаемую летнюю спальню, в которой, на мое счастье, никто не ночевал, лег на крайнюю лавку и, как был одетый, в сапогах, сняв только кольчугу и шлем, заснул тяжелым, тревожным сном.

— Алексей, проснись, — позвали меня тонким детским голосом.

Я приоткрыл глаза. В повалуше было светло. Прямо передо мной, на одном уровне с головой, маячило лицо карлицы Матрены. Я окончательно проснулся и сразу же сел. Матрена молча смотрела на меня своими широко поставленными, неправильной формы глазами. Конъюнктивит у нее почти прошел, белки глаз приобрели свой естественный цвет.

— Доброе утро, Матрена, — поздоровался я, — уже пора вставать?

Однако тут же сориентировался, что свет не дневной, комнату освещают две свечи.

— Тихо, — прошептала она. — Там кто-то ходит…

— Где там? — так же тихо спросил я.

— Стража пропала, а в сенях какие-то чужие люди, боюсь, это не к добру!

— О, господи, — только и нашел, что сказать, я, вставая. — Сейчас пойду, посмотрю.

— Свечу возьми, — предложила карлица, протягивая мне горящий огарок восковой свечи, — там темно.

— Не нужно, — отказался я, задувая ее светоч. — Сейчас глаза привыкнут к темноте, разберусь. Куда могла деться охрана?

— Не знаю, в наших сенях всегда стоят два стрельца, да еще двое в больших и на крыльце у входа. Я проснулась по нужде, услышала шорох, дверь приоткрыла, выглянула, меня внизу не видать, а там чужие люди шепчутся в темноте. Я сразу сюда, тут ведь в царевниных покоях одни бабы и девки. Ты саблю возьми да кольчугу-то надень, — посоветовала она, — Мало ли что!

— Ничего, и так справлюсь, пошли потихоньку.

Я обнажил кинжал и, мягко ступая, чтобы не потревожить спящих «фрейлин» и раньше времени не спугнуть непрошенных гостей, направился к входу. Рядом неслышно двигалась Матрена. Возле дверей мы замерли, прислушиваясь. С внешней стороны все было тихо. Простояли так несколько минут. Карлица завозилась, видимо, чувствуя свою вину за то, что зря меня разбудила.

— Т-и-х-о, — одними губами прошептал я. Она опять замерла.

Интуиция подсказывала, что за дверями таится опасность. Из передней комнаты, которая выходила во внутренние сени, было слышно дыхание спящих людей. Кто-то из женщин негромко похрапывал.

Я начал медленно приоткрывать дверь, двигая ее миллиметр за миллиметром, пока не образовалась сантиметровая щель. Теперь можно было слышать все, что делается в наружных сенях. Там по-прежнему было подозрительно тихо. Не дождавшись ничего нового, я еще больше приоткрыл дверь. Из сеней пахнуло неприятным запахом, как будто там кто-то справил нужду.

— Пойди, зажги свечу, — попросил я Марфу, без опаски распахивая дверь. Запах усилился. Пока карлица взбиралась на скамью, запалить от лампадки огарок, я ждал, не пряча кинжал в ножны. Наконец она вернулась со светом. В небольших сенях на полу лежали два стрельца с перерезанными глотками. Их бердыши и мушкеты были прислонены к стенам.

— Господи, воля твоя! — запричитала шутиха, торопливо осеняя себя крестными знамениями.

— Тише, — попросил я, — запри за мной дверь и никого не буди, я скоро вернусь.

В голове мелькнула мысль, что на Годуновых покушается кто-то, кого стрельцы знают, потому и пустили своих убийц в сени, и погибли, не успев оказать сопротивление. Во дворце было по-прежнему тихо, скорее всего, пока нападающие убирают стражу, а в покои к царевне не вошли, чтобы там женщины не подняли шум.

Я забрал у Марфы свечу и быстро прошел в общие сони. Там, как и у нас, на полу лежали зарезанные стрельцы. Только их оттащили к стене и затолкнули под лавку. Двери в покои Федора, Марии Григорьевны и покойного Бориса Федоровича были закрыты. Я подкрался к ближним, ведшим в хоромы царицы. Прижался ухом к щели. Слава Богу, там охранники были живы, за дверями кто-то негромко разговаривал.

Теперь нужно было каким-то образом выманить убийц сюда, в общие сени. Я не придумал ничего лучшего, как легонько постучать костяшками пальцев в створ двери. Причем не просто, а как будто условным стуком, три удара подряд и два после паузы. Голоса разом смолкли. Я поставил огарок свечи на пол в двух шагах от двери и встал от нее сбоку в небольшую нишу. После чего повторил «условный стук». Дверь начала тихо открываться. В сени высунулась голова в стрелецкой шапке. Стрелец посмотрел на свечу, шепотом выругался.

— Я сейчас, — сказал он кому-то за своей спиной, — без меня не пейте.

— Что там? — спросил его невидимый собутыльник.

— Это ко мне, Аким пришел, — ответил он и в узкую щель выбрался в общие сени.

Сквозняк чуть не задул огарок. Огонек начал метаться, клониться к полу, и я не смог даже толком его разглядеть.

Да это было и не важно. Я просто сильно ударил стрельца рукояткой кинжала в висок. Однако в неверном свете, видимо, промахнулся. Человек, прежде чем рухнуть на пол, громко закричал. Тотчас в сени выскочило еще трое парней форме. Я разом оказался в незавидной позиции, двое вооруженных фирменными бердышами стрельца тотчас прижали меня пиками к стене. Третий, с саблей в руке, пытался дотянуться концом клинка. Все произошло так быстро, что никто ничего не успел сообразить, все, видимо, действовали на инстинктах.