Владелец кафе вернулся, принеся им сваренный по-турецки кофе, сладкий и горький одновременно, как плитка черного шоколада. Они принялись медленно пить его. Феррис позволил себе немного расслабиться.

— Как получилось, что у тебя нет приятеля? — спросил он. — У такой хорошенькой девушки, как ты, не должно быть отбоя от предложений.

Она ответила не сразу. Выпив последний глоток кофе, она перевернула чашку, давая гуще стечь на край. Потом она повернула чашку к свету, глядя на гущу, как предсказательница.

— Удача? — спросил Феррис.

— Быть может. Если поверить, что удачу можно найти в кофейной гуще. Мой бывший приятель верил в это, а также в кучу прочих глупостей.

— Значит, у тебя был приятель.

Она посмотрела в сторону, в тени узкого переулка, и повернулась обратно секунд через десять, тянувшихся бесконечно долго.

— Я любила его, — сказала она. — Он был палестинцем. Очень гордым и очень вспыльчивым. Я любила его, но он предал меня.

Феррис протянул к ней руку, но она сидела слишком далеко от него.

— Как же он предал тебя?

— Всеми способами, какие ты только можешь себе представить, и еще кучей других.

— Боже мой. Я представить себе не могу, чтобы тебе хоть кто-то причинил вред.

— Он не справился с собой. Он был слишком вспыльчив. Я тут ни при чем. Просто все так сложилось. Именно об этом я и пыталась тебе сказать. Люди действительно очень злы на нас. Мы думаем, что можем лгать им, отнимать у них их земли, обращаться с ними как с грязью, а они возьмут да и забудут об этом. Никогда.

— Почему же ты не уехала из Иордании? Я имею в виду, как ты могла остаться здесь, после того как он плохо обращался с тобой?

— Я упертая, Роджер. Возможно, это нечто общее в нас с тобой. Чем больше я думала о нем, о его злобе, тем чаще я говорила себе: «Нет! Не убегай! Это то, чего он ждет, он и все остальные арабы». Того, что мы делаем вид, что заботимся о них, но, получив от реальной жизни болезненный пинок, убегаем. Поэтому я осталась. Так я преодолела это. Я сохранила любовь к людям, причинившим мне боль. Я не могла сбежать. Не должна была.

Феррис с удивлением почувствовал, что плачет. Потерев глаза, он попытался скрыть слезы, но она взяла его за руку и улыбнулась ему так, как не улыбалась еще ни разу. Он поцеловал ее в щеку. Его щеки были еще влажными от слез.

Оба они не хотели бросать начатое. Феррис спросил Алису о ее работе в лагерях, и она принялась объяснять. Помочь этим людям — элементарная задача снабжения. Закупать школьные учебники и лекарства, финансировать доставку воды и обустройство зубоврачебных кабинетов, организовывать учебу в американских колледжах. Работа, которую она делала хорошо. Но ее тон и мимика говорили о том, что она занимается здесь делом своей жизни.

Феррис посмотрел на обветшалые потемневшие дома, укромные места, в которые чужаку заходить не стоит. Хотелось бы ему разделить веру Алисы в то, что достойные люди одержат верх, если у них будут школьные учебники и зубоврачебные кабинеты. Но он слишком много знал для этого.

Это мир, наполненный ненавистью. Его улыбки лживы, а правдой является лишь жажда мести. Эти люди искалечены американцами, израильтянами и даже собратьями-арабами. Это крысы в клетке. Алиса, как бы отважна она ни была, просто не знает тех ужасов, которые рождаются в таких местах. Она не знает, что эти люди хотят убить ее. Да, ее. Это не простое недопонимание, которое можно разрешить, вложив свою любовь. Это ненависть. И такие люди, как Феррис, знают все это и буднично работают, чтобы разрушать ячейки, сети, уничтожать логово убийц, для того чтобы другие люди, подобные Алисе, оставались в живых.

— Не делай такую серьезную мину, — сказала Алиса. — Испортишь вечеринку.

Феррис попытался улыбнуться:

— Будь осторожна, милая. Вот и все. Будь осторожна. Мир не столь прекрасен, как ты.

— Я знаю, что делаю, Роджер. Ты меня недооцениваешь. Я знаю границы. А проблемы-то у тебя самого. Это тебе чуть не отстрелили ногу, не мне. Это тебе надо быть осторожным.

Феррис снова взял ее за руку.

— Я хочу обнять тебя, но не здесь, — прошептал он ей на ухо. — Поехали к тебе.

Она улыбнулась, вставая из-за столика. Что-то в ней изменилось.

Они поехали обратно, мимо римского амфитеатра и рынка золотых изделий, а потом вверх по холму, пару кварталов, к дому Алисы. Что-то подсказывало Феррису, что ему и сегодня не следует испытывать судьбу, но он просто не хотел отпускать ее. Проводив ее до двери, он спросил, можно ли ему зайти.

— Не сейчас, но, может, в другой раз, — сказала она. — Сегодня особенный вечер. Я очень долгое время не общалась ни с кем так, как сегодня. Я просто хочу понять, готова ли я сама на самом деле.

— Ты мне очень нравишься, — сказал Феррис. Он хотел сказать «Люблю тебя», но подумал, что это прозвучит совершенно безумно. Ведь он знаком с ней всего пару недель.

— Ты мне тоже нравишься, Роджер. Я рада, что ты этим вечером отправился со мной в лагерь. Теперь ты знаешь, кто я такая. До некоторой степени.

Они вошли в полутьму коридора, подальше от света улиц. Он поцеловал ее в губы, она приняла его поцелуй, раздвинув губы, сначала немного, а потом и шире. Он обнял ее и прижал к себе. Пока они целовались, он чувствовал, как ее тело становится мягче.

— Я хочу тебя, — сказала она тихим, наполненным желанием голосом.

— Бери меня.

— Не сейчас, — сказала она, отходя на шаг, чтобы взглянуть на него. — Ты крепкий человек, но, думаю, одновременно и мягкий. Здесь, — добавила она, прикоснувшись к его груди слева, около сердца. — Ведь так? У тебя мягкое сердце, да?

Он не знал, что ответить, поэтому просто кивнул. Она поцеловала его в щеку, жадно прижавшись губами к его коже, а потом развернулась и пошла вверх по лестнице. Стоя на улице, он смотрел в окна ее квартиры и увидел, как там загорелся свет, а потом увидел в окне ее лицо. Он пошел к машине, ошарашенный. Отчасти это было результатом волны чувств по отношению к ней, охватившей его, отчасти — от ее последних слов. Он никогда не думал о себе как о человеке с мягким сердцем. Интересно, насколько она права в этом.

Амман

Эд Хофман прибыл в Иорданию через пару дней. Большой Американец — с большими руками, широкой грудной клеткой, румяным лицом и жесткой щеткой коротко стриженных волос. На нем были солнцезащитные очки, придававшие ему вид воротилы из Лас-Вегаса, человека, не глядя достающего стодолларовые купюры из пачки. Он прилетел на белом «Гольфстриме», единственным опознавательным знаком которого был бортовой номер на киле. Феррис встретил его на военном аэродроме, но Хофман отправил его обратно в офис. Начальник отдела поехал в отель, чтобы немного поспать, а потом пошел в свой любимый ресторан, где подавали кебаб. Ближе к вечеру он наконец-то появился в посольстве и тут же вызвал Ферриса в защищенную комнату для переговоров. Когда Феррис вошел, он сидел за столом, потирая виски.