«Я ненавижу эту войну, Роджер, — писала она. — В конце концов, когда же она началась, в 2001 году, или во времена Крестовых походов, или когда-то еще? И кто эти „плохие парни“, о которых всю дорогу говорят твои друзья из посольства? Предположим, это не все мусульмане, а только те, которые ненавидят Америку. Все равно, это очень много людей. И что мы собираемся делать? Убить их всех? И как мы собираемся заставить хоть часть их возлюбить нас, если продолжаем убивать их? Может, я глупая, но я не понимаю. Надеюсь, мы сможем снова поужинать вместе. Можем пойти потанцевать в этот новый клуб в Шмейсани. Не переусердствуй с работой. Я по тебе скучаю. А ты по мне скучаешь, хоть чуточку?» Подпись с затейливыми завитками.

Сидя на балконе и допивая вторую рюмку водки, Феррис подумал, что на самом деле очень скучает по ней. Он попытался позвонить Алисе на мобильный, но ответа не было. Может, она с кем-то другим, или куда-то отправилась, или просто напускает загадочности?

Феррис понял, что ему тоже надо написать письмо. Но не Алисе, с которой он достаточно скоро увидится. Гретхен. Они оказались в безвыходной ситуации. Оба знали о ней, но не желали признаваться. Если бы она отправилась с ним в Амман или он бы отказался от назначения и остался в Вашингтоне, у них бы появился хоть какой-то шанс. Но даже в этом случае они бы остались совершенно разными людьми. На самом деле Гретхен не хотела быть его женой. Она никогда не призналась бы в этом, но она слишком занятой человек, чтобы быть чьей-то женой. Сам факт замужества за офицером разведки ей, конечно, нравился. Это подходило под ее образ. Семейная пара воинов. Хотя какая они семейная пара?

Давай, сказал себе Феррис. Он вернулся в дом, сел за компьютер в кабинете и принялся набирать текст. «Моя дорогая Гретхен…» Нет: «Дорогая Гретхен. Когда в июне я уезжал из Вашингтона, мы сказали, что нам надо поговорить, но у нас этого так и не получилось. Сейчас я понимаю, что нам надо было сделать это. Наш брак распался…» Нет: «Наш брак в опасности. Мы оба знаем это. Мы месяцами живем врозь, и этому конца не видно. Ты не хочешь бросать свою работу, я — свою, особенно после того, что произошло в Ираке. У нас не осталось возможности жить вместе, как мужу и жене. Если мы и дальше будем жить порознь, мы неизбежно встретим других людей…» Нет: «Если мы не собираемся впредь жить вместе, думаю, тебе следует проконсультироваться с юристом…»

Феррис перестал набирать текст. Он задумался о юристах, о драке за деньги, о досадном статусе разведенного. Он нажал кнопку сохранения, а потом стер файл. Сама идея таких разбирательств приводила его в бешенство. Гретхен умнее его, а ее заработок юриста куда больше его жалованья офицера разведки, нынешний или даже будущий. Через пару лет она уволится из Министерства юстиции, пойдет в какую-нибудь расчудесную юридическую фирму и будет иметь четыреста тысяч долларов в год. Феррис смог бы заработать такие деньги, только разворовывая оперативные фонды, но это не для него, по крайней мере пока. А уж она ему спуску не даст.

Проблема Гретхен в том, что она терпеть не может людей слабее себя. А в эту категорию попадают почти все. Когда они познакомились в Колумбийском университете, Гретхен сказала Феррису, что собирается голосовать за республиканцев на следующих президентских выборах. Это была не столько проверка, сколько предупреждение. Феррису было плевать. Политика утомляла его, а Гретхен она приводила в возбуждение. Она была ослепительна в своей выдержке и уверенности — качествах, которые обычно присущи молодым и амбициозным мужчинам. Было ли это тем, за что Феррис полюбил ее? Отчасти да. Она знает, как быть успешной, и в отблеске ее славы он тоже чувствовал себя не последним человеком, просто за счет того, что он рядом с ней. Но и она понимала, что живет у него внутри. Когда он принялся работать над темой радикальных исламистов, еще в «Тайм», она была одной из немногих, кто понял его. «Они опасны, Роджер, — сказала она. — Сделай что-нибудь с этим».

Они оказались вместе потому, что были совершенны. Она всегда так ему говорила. Она яркая женщина, такая, с которой не стыдно пройтись по Пятой авеню под Рождество. Она носила красное, слушала «U2» и загорала в бикини в роскошном солярии, до черноты. Когда она выпивала, она становилась сладостно дрянной девчонкой, с темными глазами с поволокой, в которых читалось «Возьми меня». А ее желание получить удовольствие было столь собственническим, как будто она складывала все оргазмы своей жизни на банковский депозит. Когда она не занималась любовью, она спала, как сытая кошка, а Феррис иногда лежал рядом с ней, проснувшись и не понимая, почему чувствует себя одиноким.

Они поженились потому… похоже, потому, что это было правильно. Все их друзья переженились. Это как момент всплеска активности на бирже. Если ты видишь, что все покупают, надо покупать. Но ведь он действительно не любил никого, кроме нее. Она ждала его два года, когда он отправился в Йемен. «Пришло наше время», — сказала она, когда он вернулся. Они подыскали себе квартиру в Калораме, а незадолго до 11 сентября 2001 года она пошла на работу в Министерство юстиции.

Она всегда была патриотом, но после 11 сентября у нее появилось ощущение личной ответственности. Такое происходит, когда амбиции соединяются с идеалами, некая химическая реакция, которая сделала ее несколько другим человеком. Ее ярость нашла себе применение в Министерстве юстиции, она начала заниматься делами, подобными тем, с которыми Феррис сталкивался в своей карьере разведчика. Его это обеспокоило. Как-то вечером она спросила его о методах ведения допроса. Она задавала конкретные вопросы. Насколько сильный вред надо причинить человеку, чтобы он заговорил? Как долго люди приходят в себя после допроса? Это не была пустая болтовня насчет допросов, если такая вообще возможна. Феррис заподозрил, что она проводит какое-то расследование. Он сказал, что не знает чего-то особенного, кроме того, что им объясняли на «Ферме». Она явно была разочарована.

Но проявила настойчивость, и наконец Феррис рассказал ей, что один раз в жизни был свидетелем жесткого допроса, в Йемене. Местная служба безопасности поймала человека, подозреваемого в связи с «Аль-Каедой», и допрашивающие избивали его более трех суток. Клюшкой для крикета — вот что врезалось в память Феррису. Они не давали допрашиваемому потерять сознание, чтобы он почувствовал всё новые удары боли. Наконец, обезумев от страха, заключенный начал выкрикивать ответы. Те, которые, как он думал, желали услышать от него допрашивавшие. Но это лишь разозлило их еще больше, и они принялись бить его еще сильнее. Вскоре он умер от черепно-мозговых травм и кровопотери. Феррис видел все это.

— И ты не приказал им остановиться? — спросила Гретхен.

— Нет. Я думал, что в конце концов это сработает. Но он умер.

— Никогда и никому не рассказывай того, что рассказал мне, — сказала Гретхен. — С технической точки зрения ты нарушил закон.

Когда Феррис спросил ее, с чего это она так заинтересовалась допросами, она не ответила. Она вышла, что-то записала у себя в блокноте, а потом вернулась к нему, и несколько верхних пуговиц на ее блузке были расстегнуты.

Этот разговор вывел Ферриса из равновесия. Ему хотелось верить, что Гретхен чувствует себя так же, но уверенности не было. До него стало доходить, что для Гретхен законы были просто еще одним средством побеждать других. Что-то вроде устранения ограничений, так, чтобы ваш клиент, в ее случае — президент США, мог делать все, что ему вздумается. Было в этом что-то и от секса, садомазохистского. Для нее закон — средство раскрепостить людей, чтобы они действовали по своему усмотрению.