Ах, люби меня, этот комочек трепещущего теплого сердца в хрустальном холоде ночи, убогий череп между снегом и смертью, за стенками которого дрожат нервные узелки и фосфоресцирует несколько нервных окончаний, люби меня, эту малую толику бегущей по тонким жилам крови, которая выкликает одно твое имя и знает любовь и столько много прочего, чего и знать не хочет, эту малую толику тоски, печали и желания забыть, люби меня, Юпитер уже мертв, а Луна все больше склоняется к горизонту, обнаженная белая мировая пустыня тянет меня вниз, люби меня, чтобы я удержался, чтобы я удержал тебя, ах, люби меня, люби меня, люби меня.

Как она все веет и веет, все пылит и пылит, эта блестящая пыль мыслей, и эти темные волны желаний хлещут коротко, словно удары бича; я сорвал с себя куртку и распахнул ворот рубахи, чтобы дать и коже крикнуть: «Люби меня, люби меня!», — чтобы все, что ты некогда во мне любила, повторяло вместе со мной: «Люби меня, люби меня!», — чтобы оно, теплое и плотное, хотело втиснуться в твой руки, люби меня, люби меня, мир старится, и свет дряхлеет, люби меня, люби меня, этого всегда мало и всегда недостает, люби меня, люби меня, разорви мою грудь, пусть мы сольемся, люби меня, ах, люби меня еще больше, скажи это, скажи это мрачной одержимости, притаившейся за черными лесами, подстерегающей нас демонической неизбежности того, что все преходяще, этой костяной морде всеобщего душителя, скажи это ты, которая не смеет умереть, ты, ставшая моей жизнью, моей самой потаенной мыслью, явившейся из чащобы, где сгрудились ушедшие в меня поколения, ты, пшеничное поле и мое дыхание, ты, лето мое, скажи этой ночи, не знающей границ, этому каменному молчанию вещей, которые переживут нас: ветру и звездам, снегу и миру, и горизонту. Люби меня, я хочу вернуться вспять сквозь время нагим, я хочу в лоно, в твое лоно, в темную тайну обращения крови, хочу вернуться в тебя, родившую меня и вытолкнувшую меня из себя, прими меня обратно, я никогда больше не уйду от тебя, люби меня, люби меня, возьми меня себе, пока не поздно и пока холод не заставит меня устать и увянуть, а годы обозначатся на мне темными полосами, которые не убрать, люби меня и верни мне свои жилы, твою светлую кровь и пуповину, связывавшую нас и перерезанную, когда нас разделили, я хочу укутаться в твоем лоно, как под накидкой вечности; позволь нам вернуться к нам с тобой, люби меня, потому что я знаю: это продлится не слишком долго, люби меня, ах, люби же ты меня, разреши мне превратиться в тебя в толчках твоей крови, в непогоде твоей нежности, люби меня, растопи меня, вдохни меня, поцелуй меня, люби меня, люби меня, набросься на меня, люби меня, не отпускай меня, люби меня, люби меня, люби меня…

Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв

[Штамп на бумаге: «Эрих Мария Ремарк», слева] MDC 281–282

Милая, я устал, но для сна еще недостаточно поздно. Снег своей тяжестью порвал провода линий высокого напряжения, и света нет. Я поставил на стол несколько свечей и пишу тебе в их неверном свете. Я работал и читал, и размышлял, и опять работал, и снимал книги с полок, и сидел, уставившись в огонь камина. Эти дни тревоги и меланхолии, эти вечера одиночества, когда снег с дождем за окном шумят в ушах, как серый поток пепла вечно текущего мимо тебя времени! Ты знаешь, что они должны быть, эти дни, что ты в них нуждаешься, что они — тот самый темный фон, на котором все остальное видится отчетливее, тебе известно, что не будь их, не было бы и ничего другого или оно было бы иным — однако от этого они не становятся легче, ибо за ними стоит одна мысль, от которой никакие слова утешения не спасут.

Ни одна мысль не вырастает во мне, чтобы за ней не стояла смерть, писал Микеланджело к Вазари. Он знал, что иначе не сможет работать, работать по-настоящему. Он знал также, что иначе не изобразить ему красоту, и радость, и жизнь, что иначе они вышли бы пошлыми и нелепыми. Уже само веселие в античном смысле было садом роз перед вратами ада. А чем были бы сатурналии без проницательной двусмысленности елисейских мистерий — всего-навсего пошлым, похотливым и пьяным действом. Но мы живем на расстоянии двух тысяч лет от античности, мы живем без чувства баланса человечнейших из богов, несущих мир, — без Дианы из лесов, без попадающего точно в цель с самых дальних расстояний Аполлона и без Диониса с жезлом в руке и венке из виноградных листьев на челе, — мы не знаем больше, что у синего потока забытья и у смерти одни источники; ну, может быть, еще помним, но уже не ощущаем. Нам требуется гораздо больше мужества и храбрости, чтобы жить.

Огоньки свечей колышутся, и я чувствую, милая, что пишу тебе глупое письмо. Каждому сердцу знакомы приливы и отливы, и каждой голове тоже. И когда море отступает, оно оставляет на Пляже разную странную живность. Не размышляй об этом; я тоже забуду. В один прекрасный день и мы окажемся на пляже, когда отлив нас выбросит, а сам скроется. Когда отворачиваешься, не обращаешь на что-то внимания, сил не прибудет; силы вырастают, когда на вещи смотришь прямо. Это единственное, что нам дано: жить, не зная страха; может быть, сильно горюя иногда, но без страха и без жалоб. Самые впечатляющие слова, выбитые на древнем могильном камне: «Non omnis moriar!» — «Весь я не умру»… Это не должно быть утешением. Но это нечто, стоящее за вещами и предметами. «Сирр», говорят люди на Востоке, «сирр», тайна, и еще «дейиштирме» — «обмен». Тайна и обмен, таинственный обмен чем-то, что всецело не умрет. Ты жила уже в древнейшие времена — ты, темный, любимый архангел, «сирр» и «Non omnis moriar»…

Люби меня…

Марлен Дитрих, в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв

[Штамп на бумаге: «Эрих Мария Ремарк», слева] MDC 526–528

Ты, любимое небо, написала мне два таких замечательных письма — в них полно всего того, что я люблю в тебе, и еще много чего другого. Для меня больше, чем счастье, если ты меня любишь; для этого просто нет другого слова, чем «захватывающе», оно хватает и захватывает меня, оно берет меня в тиски, в кольцо, и поднимает меня, и делает все, на что я способен и что могу, несравненно сильнее и реальнее, и нереальнее, и больше. Ты даль, простирающаяся за мной, ты свет, благодаря которому я есть и буду. Только благодаря тому, что ты смотришь на меня и любишь, я действительно существую и действую. Не будь глаз, не было бы и света. В твоих любимых и прекрасных глазах я из темных узелков жизни и невидимого столкновения множества темных лучей превращаюсь в того, кто носит мое имя, в того, каким ты меня видишь и каким хочешь, чтобы я был. Свет твоей любви выделяет меня из анонимной толчеи инстинктов и поднимает до чего-то единственного в своем роде, способного сказать: «Я есть!» Любимая, ты превыше всего: ты весы, которые все держат на себе и поддерживают равновесие, ты линза, в которой собирается все просыпанное мной и преображается в луч, в краску и ясность.

Ты на редкость непосредственная и прямая, медленная стрела, направленная в самое мое сердце и безо всяких метафизических и психологических трюков пробившая его в самом центре. За всю мою жизнь мне никогда не приходилось видеть человека прямодушнее тебя. Мне непонятно (но не непостижимо), что для других ты остаешься загадочной и сбивающей с толка. Но в этом нет ничего непостижимого! Потому что простота и твоя потрясающая откровенность скорее всего — и даже наверняка! — и есть именно то, что сбивает остальных с толку. На сильный свет способны смотреть только сильные глаза, которые при этом не моргают. Я никогда не моргаю, милая, я лишь еще шире открываю глаза, чтобы побольше впитать в себя.