Авдотья могла только вновь кивнуть – на этот раз с искренней благодарностью. Он не бросит ее один на один с неизвестным убийцей – пусть нынче точно известно, что душегуб родом из ее деревень, а не кто-то из его солдат. От облегчения выскользнула из влажных пальцев и упала в траву обтянутая кожей книга. Француз легко наклонился, чтобы подать ей увесистый том, взглянул на название – и замер.

Дуня почувствовала, как, в свою очередь, краснеет, и было от чего (читатель уже понял, что барышни XIX века краснели, розовели и румянились и без особого на то повода. Следствие ли это литературной традиции той поры иль впрямь юные девушки часто смущались в обозначенную невинную эпоху, что и нашло отражение в толстых романах, – сие нам неведомо).

Де Бриак же протянул ей книгу и, не поднимая глаз, добавил:

– Мы договорились встретиться с Пустилье, чтобы обсудить все уже на свежую голову. Не откажетесь к нам присоединиться?

– Не желаете свежего варенья? – только и могла выдавить из себя все еще алеющая от смущения Авдотья.

* * *

Они сидели втроем в беседке, час дня был что ни на есть романтический: закат. Но трое в беседке не любовались на ежедневное Господне чудо, а пристально глядели на скрученную Пустилье в церковном склепе бумажную папильотку.

– Это песок, – пояснил Пустилье, высыпав несколько белых крупинок на скатерть, – я нашел его под ногтями мертвой девочки. Но дно вашей речки, как я уже удостоверился, выстлано песком много более грубым и темным.

– Значит, девочку убили в другом месте? – нахмурился де Бриак.

– Весьма частый случай, – кивнул полковой лекарь. – То место, где произошло преступление, возможно, днем слишком людно. Или слишком близко от дома убийцы.

Дуня, содрогнувшись, смотрела на белесые песчинки на темно-синей скатерти. В неприятной близости от хрустальной вазочки с вареньем.

– Полагаю, – и Пустилье с неожиданной для его пухлых пальцев легкостью собрал гранулы в кулечек, крепко закрутив его с другого конца, – первым делом стоит выяснить, где в здешних местах водится подобный песок. Вы сами видите: песчинки белые, блестящие и довольно мелкие. – Он улыбнулся и спрятал папильотку во внутренний карман, отчего Дуне сразу стало проще дышать. – Что, впрочем, нередкий случай для песчинок.

– Наша речка впадает в большое озеро. Там должно быть песчаное дно.

– В таком случае предлагаю вам, мадемуазель, предпринять туда прогулку. Как и к любому другому водоему, находящемуся поблизости.

– Кроме того, нам следует поговорить с Гаврилой, – кивнула Дуня. – Что, если он запомнил человека, купившего у него лошадок?

Жестом попросив разрешения курить, Пустилье выбил остатки старого табака из черешневой трубки.

– Не думаю, мадемуазель, чтобы от таких вопросов был толк. Ваш Гаврила нынче любого незнакомца станет держать за злодея. Кроме того, среди злодеев попадаются люди, весьма приятные на вид. Внешность, княжна, обманчива.

– И все же стоит попытаться, – вдруг поддержал ее де Бриак. – Где живет ваш игрушечных дел мастер, княжна?

* * *

Через полчаса, когда солнце совсем скрылось за еловыми верхушками, де Бриак и Дуня уже ехали назад. Экспедиция в ближайшую к имению деревеньку если и дала результаты, то весьма плачевные.

Изба калеки оказалась самой последней на улице и самой же неухоженной. По пыльному двору ходил один облезлый петух. Спешившись и предложив де Бриаку обождать на улице, Дуня, наклонившись, вошла в пустые сени с устланным грязной соломой земляным полом. Сама изба была темна – окна, затянутые бычьими пузырями, пропускали столь тусклый свет, что здесь, казалось, стояли вечные сумерки. Княжне приходилось двигаться чуть ли не на ощупь, с трудом преодолевая желание тотчас же выбежать обратно к петуху во двор – лишь бы прочь от насыщенного давней мужицкой вонью спертого воздуха.

Дуня вынула из-за манжеты платок и, стараясь дышать сквозь надушенную розовой водой кружевную ткань, огляделась по сторонам. Лампада тускло светила пред засиженной мухами иконой. Протянув ладонь, Дуня наткнулась на угол липкого стола, за которым вдоль стены стояла длинная лавка. По полу прошмыгнул резвый таракан, явно живший здесь в совершенном согласии с владельцем. Сам же Гаврила – некогда большой, а ныне высохший мужик – спал бородищей кверху, извергая вместе с руладами запах «гожалки» – местного самогона. Одна рука его, та, кисть которой уже лет десять назад отрубили в пьяной драке, была откинута – грязная культя утыкалась в пол. Груда деревянных заготовок, более или менее напоминающих лошадок, была свалена на столе. Среди них имелись и большие – в четыре, пять вершков. Поежившись, Авдотья подумала, что они вряд ли уместились бы в чьем бы то ни было горле.

Мог ли Гаврила – добрый, несчастный Гаврила – быть убийцей? Дуня помнила деревенские ярмарки и его карие собачьи глаза, как тот смотрел с мольбой и лаской на барских детей, выуживая здоровой рукой из холщового мешка все новых и новых лошадок. Все они были похожи друг на друга: неуклюжей грубой работой, подтеками краски на бочках. Но меж тем в этих лошадках было свое обаяние, коим не обладали ни куклы с искусно расписанными фарфоровыми лицами, ни плюшевые лошадки на колесиках – дорогие отцовские подарки из англицкого магазина на день ангела или на Рождество. Отчего они с Алешей так явственно чувствовали это? Почему выклянчивали каждое лето у папá с десяток копеечных коньков и, едва летнее небо затягивалось дождливыми облаками, усаживались играть с ними на полу в детской? Уже уходя, она увидела у торца стола странное приспособление – деталей в полутьме было не разглядеть, но Дуня отчего-то сразу поняла, что эти деревянные тиски служили Гавриле опорой, второй рукой, пока единственная рабочая выстругивала лошадок. Бедный, бедный Гаврила!

Чуть не расплакавшись – что за судьба досталась бедняге? – Авдотья, закусив губу, развязала бархатный кошелек, выложила на грязный стол двугривенный и вышла, наконец, на свежий воздух. Молча дала французу подсадить себя на лошадь, и они шагом тронулись обратно в Приволье.

– Беседы, как я понимаю, не вышло? – наконец спросил княжну де Бриак, минут пять не прерывавший ее молчания.

Дуня покачала головой:

– Нет. Да это и не важно. Не думаю, чтобы он что-то знал.

– Потому что был пьян? – снисходительно улыбнулся майор.

Дуня вдруг почувствовала себя оскорбленной.

– Ежели вы полагаете, – холодно заметила она, – что я покрываю своего крепостного по причине его пагубного пристрастия, то глубоко ошибаетесь. Я часто видела его в деревне и на уездной ярмарке. Он очень несчастный, но не озлобившийся на свою судьбу человек. Поверьте, если бы вы видели, как он живет, вы…

Она замолчала.

– Возможно, оттого он и стал убийцей? – тихо сказал де Бриак. – Не гневайтесь на меня, княжна. Но он одинок и крепок физически. Возможно, умерщвление других сделалось для него способом продемонстрировать миру, что он еще жив, существует и так с ним, с миром, взаимодействует? А насилие – это тоже возможность доказать себе, что он еще мужчина?