– Насилие не может быть доказательством мужественности, – повернула к французу горящее лицо Дуня. – Насилие – это показатель бессилия.

– И между тем это не отменяет мною сказанного. Он одинок. Он калека. Он надругался над девочкой, оставив в ней свою игрушку как тайное клеймо. В горле, будто заткнул навсегда рот. Он убил и запил. Все сходится, княжна.

– Ничего не сходится! – резко натянула поводья Дуня. – Он добрый, безобидный мужик. Это кто-то из тех, кто покупал его игрушки! Кто-то, для кого они, как и для меня, – символ детства и чистоты, надругался над детством и чистотой!

Де Бриак склонил голову:

– Простите. Я доверяю вашей интуиции, княжна.

Дуня тронула Ласточку: косынка-фишю, прикрывающая грудь, вздымалась в такт ее возмущенному дыханию – Авдотья и сама не знала, почему так бросилась на защиту калеки.

Они уже подъезжали к имению, когда майор добавил, будто оправдываясь:

– Женская интуиция, как известно, сильнее мужской логики, ибо дана свыше, тогда как мы оперируем нашим убогим разумением.

О мужчины эпохи! Ни в грош не ставившие женский ум, но свято убежденные, что тот, подобно пустому сосуду, проводит некие таинственные флюиды. Авдотья, увы, еще недостаточно начиталась Олимпии де Гуж, чтобы возмутиться презумпцией своей интуиции над своей же логикой. Она лишь кивнула, скорее прощая неуклюжего вояку за дерзость спорить с ней в вопросе характера ее людей, которых она не без оснований полагала своей собственностью.

А неуклюжий вояка продолжил:

– Если позволите, мы попрощаемся с вами здесь, дабы вы смогли избежать вопросов своих домашних.

И, коротко поклонившись, француз пришпорил своего жеребца. Не дожидаясь, когда де Бриак скроется в густых сумерках, Дуня, закусив губу, ударила хлыстом Ласточку и стрелой полетела по белеющей в полутьме аллее – мимо львов, хранящих барские ворота, туда, где уже лучились теплым светом окна главного дома.

* * *

За завтраком Авдотья объявила, что отправится на прогулку на озеро, и столкнулась с внезапным отцовским сопротивлением:

– Дороги небезопасны, ма шер. Соседи в большинстве своем разъехались. А солдаты, как известно, на постое скучают и мародерствуют.

– Вряд ли они рискнут напасть на собственное начальство. – С деланой беззаботностью Авдотья разломила и намазала маслом свежий калач.

Актриса из княжны вышла так себе: за столом повисла пауза, которую принято называть неловкой. Ее сиятельство переглянулась с его сиятельством «со значением».

– Эдокси, он, несомненно, благородный человек. И наша семья ему обязана. Но разумно ли это?

Дуня вздохнула:

– Чего же тут неразумного, маменька? Разве не видите: самое его присутствие более надежно охраняет меня от бандитов, чем двадцать наших людей.

– Я вижу лишь то, что ты подаешь виконту бессмысленные надежды, ма шер. Это жестоко, тем более по отношению к столь достойному человеку.

Дуня почувствовала, как заливается краской, и с мольбой посмотрела на отца: что за глупости! Пусть хоть он что-нибудь скажет! Но отцовские глаза под щеткой седеющих бровей были серьезны.

– Милая моя, сей де Бриак, похоже, неплохой малый. Но мы воюем. Победим ли или… – Он прокашлялся. – Что бы ни уготовило нам Провидение, вряд ли вам суждено быть вместе. Не стоит разбивать ему сердце.

– Разбиваю ему сердце?! Я? – беспомощно переводила взгляд с матери на отца Авдотья. – Да у меня и в мыслях такого нет!

– В любом случае, – примирительно накрыла своей ладонью Дунину руку маменька, – не следует давать ему повод полагать, что у вас есть будущее.

– Но маменька! Я не давала ему ни единого!.. – чуть не плача, вскочила Дуня со стула.

– Я верю тебе, дитя, – вздохнула мать. – Но между тем он не сводит с тебя глаз.

На секунду Авдотья уж было думала признаться в реальной подоплеке происходящего: мертвая поруганная девочка в реке, Гаврилова лошадка у нее в горле… Однако вовремя осеклась: все ж таки романтическая версия ее отношений с де Бриаком много более невинна, чем стоящая за ней мрачная история совместного расследования.

Вернувшись в свою комнату, Авдотья придирчивее, чем обычно, взглянула на разложенный Настасьей на постели темно-серый редингот. Возможно ли, что маменька своим нацеленным на выгодное замужество глазом увидела то, что сама Дуня не потрудилась заметить? Сбросив с плеч шлафор, она села в одной рубашке перед зеркалом-псише, по-бабьи подперев кулачком подбородок, и разочарованно вздохнула. Утренний свет лился из высоких окон, не давая разгуляться снисходительности. Скучные серые глаза за ночь, увы, не обратились в голубые. Рот был все так же велик, лицо не радовало глаз идеальным овалом, а, напротив, будто заострилось от последних событий, став еще более угловатым. «Все это глупости», – попыталась улыбнуться своему непривлекательному отражению Авдотья. Но не смогла. Вот ведь: и француз был ей совсем неинтересен, и сам, заметим, с лица вовсе не Ловлас. «Что ж, – бросила она взгляд через зеркало на амазонку на своей постели, – пусть будет серый цвет». В тоскливый цвет глаз. Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate[28]. И, снова вздохнув, Дуня кликнула Настасью, чтоб та причесала ее и помогла одеться.

– Небось, барышня, накрутим локонов, позади психейный узел завяжем и ленту голубую проведем – майор ваш, поди, раньше времени сдастся! Так, глядишь, и всего француза побьем.

Авдотья неловко дернулась, отбросила Настасьину руку:

– Да ты в уме ли! Какой «мой майор»?

– Может, был и не ваш, а уж ваш стал, – вновь подхватив прядь хозяйкиных волос, хохотнула довольная Настасья. – Марфа-кухарка божится: глаз с нашей барышни не спускает.

Да что ж это такое! Авдотья чуть не расплакалась. Не хватало еще, вдобавок к материнским подозрениям, сплетен прислуги.

– Будет лясы точить, – холодно сказала она, глядя на Настасью в зеркало. – Никаких локонов – гладко зачеши. Все равно шляпкой примнутся.

И, наблюдая, как Настасья, обиженно поджав губы, делает ей ниточку пробора ровно посередине головы, добавила:

– У нас с майором дело, касаемое до убитой девочки. И ничего боле.

Настасья, держа во рту шпильки, только кивнула с самым упрямым выражением на лице: за многие годы совместного бытия Авдотья изучила сие выражение наизусть. Мол, не наше холопье дело разбирать ваши барские воли. А на наш-де роток не накинешь платок. Княжна вздохнула: сколько ни объясняй, строптивицу не переспоришь – только сплетни разнесешь. А Настасья, покончив с прической, молча выложила на столик перед псише атласную коробочку и вышла. Открыв ее, Авдотья вынула на ладонь модные о ту пору в Европе серьги-камеи из голубого агата. Чуть помедлив, вдела в уши – и глаза ее чуть поменяли свой цвет, став дымчато-голубыми. Зеркало вдруг явило ей героиню романа: «Неужто и правда не сводит? – Недоверчиво качнула княжна головой, отчего амуры на камеях колыхнули своими маленькими луками со стрелами. – Вот же глупости!»