ужасного не произошло: ну глазки попортили, ну постреляла… Что это? Какая-то жуткая, нечеловеческая жестокость», — подумала Василиса.

А Александра Сергеевна сразу как-то съежилась, обняла себя руками, как будто озябла, и одними губами прошептала: «Люто-то как».

— Это верно, время было такое. Лютое. Полная неразбериха, царство хаоса, бандитов множество. И каждый норовит напроказничать. Шалопаи.

— Ну, то зверство, которое они с Вашей сестрой совершили, проказой назвать трудно, — воскликнула Василиса.

— Девочка, конечно, права, — проговорила Мура, глядя куда-то в сторону. — Но после того, что я в жизни видела, эти убитые мною мальчики кажутся вполне невинными. Много грязи, много мерзости. Подлости еще больше. Вспоминать не хочу.

Тихая Капа вошла в комнату, толкая перед собой маленький столик на колесиках. Василиса кинулась ей помогать. Вместе они накрыли на стол и все сели чаевничать. Красивые тонкого фарфора бело-синие чашки, блюдца, ложечки с витыми ручками, сахарница с кусковым сахаром и маленькими щипчиками, большой уютный чайник, расписанный ангелами, тарелочка с аккуратно нарезанным лимоном и хрустальные розетки с разными вареньями — все изумительно прекрасно, если бы не эти «попорченные глазки» и «убитые мальчики». Это были два разных, ни в каких точках не соприкасающихся мира, которые вопреки всем законам именно здесь, в этой комнате и пересекались.

«Хотя, — думала Василиса, которую очень волновала мысль об этих двух мирах, — наверное, так и должно быть. Именно этот уют, эти шторы, чашки, щипчики, камеи, люстры и есть то, что является защитой, завесой, броней, спасающей от внешнего мира с его ужасами и зверствами. По крайней мере, для этих двух старушек».

— И все же, как Вы связались с уголовниками? — обратилась Александра Сергеевна к Муре. Видимо, эта московская гостья уже овладела собой. Ее деятельная натура не позволила ей и на сей раз долго оставаться в сером, вязком, липком ужасе сопереживания и сочувствия к сухонькой старушке, покалеченной много лет назад. «Да, это случилось, но так есть», — твердил ее логичный профессорский, закаленный жизнью и борьбой ум. Это спасало всегда. Спасло и сейчас.

— Как, как? Да деваться было некуда, — промурлыкала Мура. — Теперь-то уж можно рассказывать: дело давнее, да и времена сейчас другие. А вы люди хорошие, сразу видно. Поймете.

Папенька с маменькой успели уехать в Швейцарию. А мы с Капочкой — нам тогда по 15 лет было — на втором пароходе отплывать должны были. Детей тогда с родителями не отпускали, тем более, таких взрослых. Хотят родители покинуть СССР — пожалуйста. А детей родина для себя сбережет. Понадобятся еще, да и перевоспитать можно. Вот мы под другими фамилиями вторым пароходом и должны были отчалить. Ну не судьба, видимо. Захлопнулась мышеловка. В два дня перестали выпускать всех. Мы остались в молодой, но строгой республике. А что поделаешь? Папенька уж насколько состоятельным был, да так и не смог нас вызволить. Так и случилось. Они там, мы здесь.

Сначала вещи из дома продавали. На то и жили. Потом картины, серебро и оставленные маменькой драгоценности кончились. Что делать? Родители, как могли, деньги пересылали, да что толку-то? Пока доллары да франки через все конторы и бюро пройдут, мы получим пшик. Да и деньги тогда скакали: то сотни тысяч, то миллионы. Обычные ботики полмиллиона стоили. Я помню, как мы их Капочке к именинам купили. А они американскими оказались, на картонной подошве. Ух, и ушлые эти американцы были! Всякую дрянь нам продавали.

Помыкались, помыкались мы без денег — воровать не обучены, просить стыдно, в содержанки рано, да и нелепо. Тут-то нас и вызвали в четвертое отделение СО УСО и, как оказалось, это стало решением проблемы. Правда, почему именно туда, до сих пор не пойму. Мы не белогвардейцами и, упаси бог, жандармами и карателями не были. Но почему-то наказали ехать туда.

— А что такое СО УСО? — заинтересовалась Василиса. Она уже нарисовала в своем выпестованном на книгах воображении двух белокурых девчонок в платьях с заниженной талией и в смешных тупоносых туфлях с пряжками, покупающих у спекулянтов высокие ботики со шнуровкой. Но странное буквосочетание оторвало ее от этой картинки.

— СО — Секретный отдел. УСО — Управление секретно-оперативное, — скороговоркой отрапортовала бывшая работница с уголовниками. И уже спокойнее продолжила. — Вот какого-то черта именно туда нас и вызвали. Думаю, все произошло из-за полной неразберихи, которая тогда была нормой. Мы, дуры, и пошли, хотя могли бы догадаться, что нам там делать вовсе нечего. В этом странном отделе нам вежливо, но настоятельно порекомендовали заняться делом, а не шаландаться просто так. Как сейчас помню, как заинтриговало тогда меня это слово «шаландаться», — последнее слово Мура произнесла с придыханием, пришепетывая и явно наслаждаясь шелестящими согласными. — Так вот, наказали приступить к работе на следующий же день. Мы так обрадовались, что даже не поинтересовались, что за работа. Говорю же, дуры были. Хотя, как посмотреть. Если бы тогда не пошли на эту работу да не прикрылись охранной грамотой этого самого СО УСО, где бы мы оказались лет через пять с нашей-то родословной и буржуазной наследственностью? Так что как говорят: «что ни делается…»

Да, работа. Сказали прийти к восьми утра к Исаакию. Мы нарядились в то, что еще оставалось, и побежали. Что мы там увидели, вы можете догадаться. Нет? — Мура распахнула свои, цвета поблекшей небесной глазури глазки. — Ну, девочка, ладно. А Вы, гражданка, — обратилась она к Александре Сергеевне, — тоже не догадываетесь?

— Я 38-го года. Откуда мне знать такие тонкости? — пробурчала несколько пристыженно гражданка.

Мура только вздохнула: «Эх, молодежь! В то время в подвалах Исаакиевского собора находились временные арестные помещения. Так-то! Мы, как увидели, куда нас привели, так дар речи потеряли. Ужас! Капочка и вовсе чувств лишилась. Но оказалось, что не все так страшно. Нас не сажать решили, как мы себе надумали, а заставить работать детей буржуев, идейно прогнивших, покинувших и предавших Родину.

Работа, как вы понимаете, досталась нам еще та — разносить еду заключенным. Конечно, если это можно было назвать едой. Баланда с куском хлеба: что-то вроде супа из заплесневевшей чечевицы, которая отвратительно пахла селедкой, и такой же заплесневевший хлеб.

И чего мы там только не насмотрелись и не наслушались! И для двух кисейных барышень неполных шестнадцати лет! Да… Там ведь и политические, и бандиты сидели — все. В коморке, в которой и двоим-то тесно, содержалось человек по восемь. Спали по очереди, гадили в углу. Ужас. Ой, извиняйте. Забыла, что обещала гадости не произносить, — спохватилась Мура, но тут же, видимо, стараясь быстрее избавиться от тяжелых воспоминаний, торопливо