только сегодня, когда прозвучал приговор, он позволил себе бросить в лицо лукавым судьям:

   – Петр Третий недолго на троне был, его убийцей стала жена. Она же украла трон у несчастного Ивана Антоновича, она же грабит эту землю. Разве вы не знаете, что по ее распоряжению были посланы корабли к брату своему, князю Фридриху-Августу с золотом и серебром на двадцать пять миллионов? Их отобрали у тех, кто сегодня кору из деревьев ест и солому. Перед Страшным судом Екатерине не оправдаться.

   Вот и все. Завтра приговор приведут в исполнение. А может, в последний момент примчит гонец на коне, и, задыхаясь, зачитает помилование? То самое, которое видел он с размашистой подписью императрицы, видел собственными глазами в руках графа Орлова?

   22

   Прошло немного времени после того, как написал Калнишевский из Глобой и Головастым в Петербург донос сам на себя, вот и посетил кошевой дом Ивана Глобы. Пока хозяйки накрывали на стол, мужчины обсуждали, как разместить и на землях каких беглецов-украинцев, которые были еще под поляком. В покои, путаясь под ногами хозяек, степенно вошла кошка, осмотрелась настоящей хозяйкой, и стала тереться о ноги, в том числе Калнишевского.

   – Спокойная кошка у тебя, – изумился кошевой, – домашняя, чужих людей совсем не боится.

   – Такой кошки нигде нет, – загадочно улыбнулся хозяин. – Она даже знает немецкий язык.

   – Придумай еще, – крякнул, давясь смехом, кошевой.

   – А ты попробуй, – заводился Глоба. – Вот назови несколько имен украинских женских и одно немецкое.

   Кошка и в самом деле была домашней, без церемонии на колени уселась Калнишевскому и удовлетворенно замурлыкала.

   – Пелагея, Мокрина, Горпина, Надежда, – поддался на удочку писаря кошевой и потихоньку гладил кошку, что с видимым наслаждением выгибалась. – Маруся, Степанида, Текля, Ангельт-Цербская…

   При последнем слове кошка вдруг дико заверезжала, подскочила вверх, словно обожженная, оглянулась вокруг взглядом, в котором даже искры шипели, а тогда метнулась по комнате, чем-то невероятно напуганная, молнией из угла в угол металась с нахохлившейся шерстью и несмолкающим криком, наконец, прыгнула на стол, перебрасывая кушанья, а тогда просто ринулась в окно – стекло из окна загремело и посыпалось по сторонам.

   – Говорил же тебе, что знает немецкий, – почесал затылок хозяин, посматривая на непредвиденные кошачьи убытки.

   Кошевой только глаза недоуменно уставил.

   – Да не говорит она по-немецки, – пожалел гостя Глоба. – А вот колбасу слышит за три версты. Поймал ее на злодействе джура, отмолотил, как сноп, приговаривая "Фредерика", "Августа", "Ангельт", "Цербская", – вот и подумала кошка, что и сейчас ее будут бутузить…

   Хозяйки, ворча и смеясь, накрывали заново на стол, джура с виноватым лицом рядном заслонял окно, а между тем прибыл гонец с почтой.

   – Оба письма из Крыма, – Глоба взялся читать и объяснять, время от времени умолкая, пока разбирал написанное. – Эта грамота ханская. Пишет Крим-Гирей, что может вернуть нам чумаков и казаков, которых в ясырь завела недоля. Но выкуп поставил, как за родную тещу. А второе письмо от приближенного к хану, пишет, что может нам просто так помогать, если вместо Петербурга лицом станем к Бахчисараю.

   Долго всматривался кошевой с Глобой, чуть ли не внюхивались в эту писанину, обдумывая каждое слово.

   – Какие-то неодинаковые они, как будто бы и одним языком писанные, но говор разный, – кривил губы и зачем-то даже облизывался военный писарь. – Что-то мне здесь не нравится.

   – Мне тоже кажется – какое-то шило в этом мешке слов таится, сверху не видно, а руку колет, – кошевой помрачнел.

   Крутили-вертели мужчины, уже и на столе остыло, пока всё сообща не истолковали.

   – Отсылай второе письмо в Петербург. Но от нас словцо добавить следует, какие мы дружелюбные и добрые, верой и правдой служим императрице, – сказал в конце кошевой. – А как наших людей из неволи освободить, я уже придумал.

   23

   В тот день митрополит Арсений мыл полы, ползал на четвереньках весь день, пока стало постреливать нестерпимо в спине и только вечером немного отпустило, словно с закатом солнца боль и себе отправилась на отдых.

   -Вот если бы Бог даровал человеку крыла, то полетел бы в далекие края, где нет несправедливости, человеческой злобы, где правда торжествует и совесть на троне, – говорил за ужином монах Феофилакт, вечный мечтатель, ребенок по натуре, хотя у этого ребенка вся борода уже в инее.

   -Хватит, Феофилакт, и так раньше всех петухов нас будишь, – намекнули ему на привычку просыпаться рано и начинать возиться, хлопотать и будить своим шатанием всех.

   – А правда, владыка, хорошо было бы: допек нам, скажем, наш унтер-пьяница, а я бы поднялся под тучи и полетел куда-то, где нет унтеров при монастырях, где только Божья любовь всех охраняет.

   Митрополиту и откликаться не очень хотелось, ныли еще руки от дневной работы, и на Феофилакта с его детской болтовней почему-то никто не сердился, и невозможно просто рассердиться, даже грех было гневаться на этого добросердечного чудака, который с каждым последней крошкой поделится и каждому хотя бы чем-то будет стараться подсобить.

   – А мне таки выпало видеть человека-птицу, – ответил митрополит.

   До сих пор на болтовню Феофилакта внимание не очень обращали, ужинали, уставшие, да и только, а здесь все, как будто сговорились, повернули головы.

   – То было еще в Ростове, – отложил ложку митрополит. – Один крестьянин, хорошо помню, звали его Евсей, весьма способный был ко всякому ремеслу человек: и плотник искусный, и сапожник ловкий – все в его руках горело. Так вот, вбил он себе в голову, что крылья смастерить сумеет, летать на тех крыльях сможет. Но крылья нужно делать слюдяные, стоят они немало.

   И митрополит рассказал, как оббивал человек разные казенные пороги, выпрашивая ссуду, умалчивая, на какое непредвиденное дело она ему нужна. Наконец, таки разжился деньгами, сделал слюдяные крылья. Разного люда собралось посмотреть, как будет летать тот Евсей, что не протолкнуться. Разбежался сначала, взмахнул он раз крыльями, во второй раз, действительно, поднялся сажен на три, а тогда как грохнется наземь. Не умер, конечно, от того, так себе, лишь синяков набрался и ребро одно, вроде бы, поломал. Но хуже боли допек ему люд казенный.

   – Государство такими ссудами обманывать?! Колдун, чародей, под суд его…

   Пришли к