От крыжовника на коже оставались частые мягкие занозы. Валентин задумчиво трогал их щетину – короткую, тонкую, словно игрушечную, и щекотно проводил пальцами по губам, воображая, будто те стали кактусами или крохотными ежами, в общем, чем-то нестерпимо нежным и чужим. Еще четверть ведра, и можно будет лечь в гамак, натянутый между двумя соснами, листать сырые страницы старой энциклопедии, а потом вздремнуть или даже пойти на речку, да что угодно можно будет, степенно рассудил Валентин. Через час от жары загудел воздух, по дороге вдоль участка понуро проплелся грузовик, гремя газовыми баллонами; «А нам вчера как раз поменяли», – зачем-то вслух сказал Валентин, с кряхтением поднял полное ведро слабыми руками и медленно, чтоб не развернуть, пошел к дому. Вечером нужно ехать в город: на вторник назначена комиссия в кардиологии, в очереди стояли с осени, как тут пропустить, а там уж посмотрим.

На крыльце сидел Лев – седой, худой, величавый, – и властно крутил ручки приемника, зажав зажженную сигарету в желтых пальцах. Приемник шумно свистел и завывал, как пушкинская вьюга – от этих звуков и запаха дыма Валентину сделалось сладко и уютно.

– Садись, – приветливо сказал Лев, подумал и строго добавил: – Закурить не предлагаю.

Валентин понимающе улыбнулся и примостился на ступеньках рядом. Лев наконец поймал волну – из динамика монотонно забубнил диктор.

– Сашка в семь за тобой приедет? – спросил Лев. – Ты уже собрался? Во вторник комиссия?

На все вопросы Валентин рассеянно кивал головой. На ступеньку перед его ногами уселся павлиний глаз и гипнотически заморгал крыльями.

– Ты боишься? – тихо спросил Лев.

Валентин пожал плечами. Павлиний глаз нехотя поднялся и улетел, через два метра неуклюже рухнув в клубничную грядку.

– Не бойся. Пойдем обедать, – сказал Лев.

И они пошли в дом.

На обед была окрошка, которую Лев делал по личному тайному рецепту и только на сыворотке (квас и кефир он отчего-то презирал). Валентин лихо расправился со своей миской и даже взял добавки, чего с ним не случалось давно (было видно: Льву приятно). Помыл тарелку, достал с полки увесистый том и понес его во двор, к гамаку, прочно ушедшему в тень.

Гамак скупо скрипел петлями, мягко укачивая Валентина на бурых анкерных крюках. Глаза слипались, читать не хотелось, и он просто листал знакомые страницы: анурия, аорта, апоплексия. Аппетит. Брыжейка. Выслушивание. Гипертоническая болезнь. Грануляции. Диатермия. На евнухоидизме Валентин заснул.

Проснулся он от холода и с ватным привкусом во рту. Солнце ушло вниз, на вечер – за частокол сосен. Валентин бестолково замотал тяжелой головой, чтобы согнать остатки липкого дневного сна.

– Валя. Валя.

Валентин вылез из гамака и осторожно пошел к дому: кто-то звал его голосом Льва, но каким-то слабым, странным, незнакомым.

– Валентин.

Валентин снял обувь (Лев ругался за обувь) и зашел на веранду. На диване сидел Лев и густо, нехорошо дышал.

– Нитроглицерин. Срочно, на кухне.

И Валентин побежал.

Дрожащими руками он вытащил аптечку, неловко опрокинул ее на себя – на пол хлынула блестящая лавина блистеров, бойко запрыгали пузырьки с настойками. Валентин упал на колени и стал мелкими быстрыми движениями переворачивать лекарства: аспирин, аскорутин, анальгин. Аллохол. Бетасерк. Борная мазь. Валерьянка. Валидол. Валентин старался не слушать собственное сердце, от ужаса ломающее грудную клетку изнутри (глицин, димедрол, звездочка).

Наконец он нашарил невзрачную пластиковую баночку, закатившуюся под буфет, и бросился к дивану, на ходу вытаскивая зубами тугую пробку. Холодными пальцами Лев взял два шарика, ловко бросил их под язык и закрыл глаза.

– Слушай, – сказал Валентин. – Я сейчас тебя вылечу. Ты сиди, а я буду лечить.

Лев молчал; было слышно, как во рту драже бьется о зубы.

– В общем, ты сейчас почувствуешь тепло, – подумав, решил Валентин. – Когда почувствуешь – скажешь.

Робко подошел ближе. Подышал на ладони, растер их до красноты, поднес к лицу Льва, как к печке, и стал ждать. Лев дышал тише, теплый воздух из его носа легко щекотал пальцы (как колючки на крыжовнике, подумал Валентин; пусть бы все прошло, пусть бы все прошло сейчас, пожалуйста). Казалось, что ладони по-настоящему раскалились, от них, как от двух утюгов, повалил жар, и теперь было важно не обжечь лицо Льва, которое наконец чуть-чуть порозовело (пожалуйста, пожалуйста). Валентин потерял счет времени и в принципе не очень понимал, что делает, но совершенно точно знал: сейчас все у него в руках.

– Ну, как? – через миллионы лет с надеждой спросил Валентин.

– Порядок. – Лев поднял большой палец – тяжело, будто кисть была чугунной.

За окном хлопнула дверь машины. В дом вошел мужчина и застыл на пороге с карикатурно вытянутым растерянным лицом.

– А вот и Сашка! – фальшивым бодрым голосом сказал Лев. – А ты знаешь, что Валентин у нас хилер? Ну, без полостных вмешательств пока, но надо же с чего-то начинать.

Валентин сжал щеки обожженными ладонями, сел на пол и разрыдался.

А потом – ночью, уже в городе, он лежал в постели, сонно ковырял вафельный узелок обоев и слушал, как за стенкой молодая женщина с мелким злобным стуком кромсала что-то хрусткое большим ножом и сдавленным голосом говорила – Саша, ты с ума сошел, что значит молодец, ему всего девять, а если бы что-то действительно случилось, и плакала – наверняка от лука, да, точно от лука, решил Валентин и немедленно уснул.

«На билетах» Чарли всегда стоял сам, хотя ему каждый раз предлагали найти билетера. Отказывался даже не потому, что клуб, в котором он выступал, был скорее музыкальным баром, настолько маленьким, что платить хоть кому-то лишнему было бы слишком дорогим удовольствием: всегда можно найти какого-нибудь студента, который за возможность пройти на концерт полчаса постоит на входе.

– Я должен сам встречать свою публику, – говорит Чарли хозяину клуба перед очередным выступлением, и, в общем, почти не врет.

Действительно, лучше встречать самому. Иначе запросто проглядишь, сломаешь статистику, бегай потом, ищи, переживай. Ну его. Лучше приехать пораньше, проверить инструмент, настроить звук, погонять чаи с бессменным звукачом Ленни, с которым знакомы уже три тысячи лет, порассуждать на философские темы с новеньким, но вполне толковым барменом, ожидая, пока начнет подтягиваться народ, а потом планомерно проверять одного за другим.

Лето, как и любой «широко известный в узких кругах», Чарли проводит на фестивалях, привозя с них в осенний город солнце, воздух и способность жить дальше, которой готов делиться. Городской же сезон он всегда открывает в последний день октября и всегда здесь.