Я делаю несколько глотков воды из крана, промокаю лицо салфеткой и возвращаюсь в лофт. Проходя мимо комнаты с роялем, замечаю, что она пуста, но мне не хочется заходить проверять. В большом зале Карел все еще болтает с французами, музыка гремит, разноцветные огни пляшут по лицам и голым плечам дискордов, которые все как один вдруг кажутся мне чужими. Я хватаю за локоть проходящего мимо парня в черной футболке с серебристыми нашивками – сотрудника компании, которая обслуживает вечеринку.

– Вызовите мне такси. – Голос дрожит и, наверно, вид у меня все-таки не очень, потому что парень спрашивает:

– Все в порядке, мефрау? Может, врача?

Нет уж, врачей с меня хватит.

– Спасибо, все хорошо. Мне просто нужно домой.

Через несколько минут я сажусь в машину. Карел, подавая мне забытое пальто, всматривается в мое лицо в свете уличных огней, перед тем как захлопнуть дверь.

– Сэйнн, может, поехать с тобой? У тебя вид какой-то совсем дикий, еще натворишь чего-нибудь…

Наверное, он не зря опасается – я плохо соображаю, но меньше всего на свете мне сейчас нужен чей-то присмотр.

– Оставайся и веселись, – отвечаю я. – Со мной все в порядке. Думаю, просто проснулась неудачно, от этого голова кружится. Я высплюсь, и все пройдет.

– Ладно. Пиши, если вдруг что. Я заеду завтра.

Снова дождь и такси. Бледный молчаливый водитель с зачесанными назад редкими волосами чем-то похож на графа Дракулу и везет меня так долго, что я начинаю присматриваться к видам за окном – мне кажется, что мы давно покинули страну. А нет, всего лишь объезжали участок, на котором какая-то авария. Наконец я оказываюсь одна в своей квартире и падаю в постель. Мне снятся улицы моего родного города, по которым я брожу под ярким солнцем, и почему-то каждая из них приводит меня к кладбищу со знакомой могилой. Даже во сне я точно знаю, что написано на каменной плите, но потом зачем-то все равно смотрю и вижу там свое имя. Во сне я на миг понимаю почему – и сразу же забываю, проваливаясь на глубину, в которой нет никаких снов.

Утром я чувствую себя не сильно лучше, чем накануне, но все же отправляюсь на пробежку, надеясь, что это меня взбодрит. Над городом плывут рваные тучи, остро пахнет снегом, дома похожи на мрачные серые скалы, только стервятников не хватает. Я включаю музыку в наушниках, которые – о чудо! – вчера нашлись, и начинаю свой привычный маршрут вдоль парка.

Уже метров через триста я начинаю задыхаться и хватать ртом холодный воздух, но не останавливаюсь. Нос болит от холода, из глаз текут слезы. Когда пробегающая мимо женщина лет пятидесяти в ярко-желтой куртке и тонкой вязаной шапочке бросает на меня сочувственный взгляд, я чувствую себя лузером.

Я сворачиваю в парк, пробегаю еще полкилометра, потом спотыкаюсь о какой-то корень и чуть не падаю. В парке никого, все остальные или уже побегали, или еще не вышли. Деревья шумят голыми ветвями, кое-где уже проглядывают листья, газоны зеленые почти круглый год, но в такое мрачное утро трава кажется темносерой. Против всех правил я останавливаюсь и несколько секунд стою, запрокинув голову и глядя в небо, пытаясь успокоить дыхание. Мне вдруг кажется, что я одна в целом мире. Если сейчас я упаду замертво на парковой дорожке, то никто об этом даже не узнает.

По дороге домой я стараюсь прибавить шагу – все же в одежде для бега гулять холодно, но все равно еле плетусь. Дома принимаю душ и даже пытаюсь позавтракать – холодильник пуст, но в кухонном шкафу находится пачка овсянки с сушеными ягодами. Едва я зачерпываю ложкой склизкую массу, меня начинает тошнить. Я выбрасываю овсянку, делаю себе большую чашку кофе и сажусь заниматься магистерской работой.

Пункт Контракта о том, что мы должны получить образование, связан даже не столько с деньгами, которые после двадцати одного года нам придется зарабатывать самим, сколько с тем, чтобы найти нам занятие. Герцен любит повторять, что праздный мозг – мастерская дьявола. Поэтому нам оплачивают любое обучение, консультации лучших европейских юристов и финансовых гуру, помогают завести нужные знакомства и разобраться в любом деле. Лишь бы мы вели себя тихо, были заняты и хотя бы на время забыли о том, что наше истинное призвание – не создавать, а разрушать. Лаура однажды сказала:

– Если бы я не открыла для себя моду, я бы уже взбесилась от скуки. Устроила бы серию загадочных убийств в духе скандинавских триллеров или что-нибудь подобное. И полиция ломала бы голову в поисках мотива преступления – а никакого мотива нет, мне просто скучно. Но зато теперь я постоянно занята – Париж, Милан, новые коллекции, новые идеи… Просто некогда быть по-настоящему плохой девочкой, понимаешь?

Я понимаю. Когда мне нечем заняться, я мысленно возвращаюсь в день смерти Виктории и придумываю, как могли бы развиваться события, если бы я сразу, еще до приезда скорой, пошла бы домой и повторила то же самое со своими родителями. Или с другими одноклассниками. Интересно, как быстро бы их обнаружили и догадалась бы полиция, что эти дела связаны?

Один из главных вопросов моего исследования – какое именно чувство, вызванное рекламой, заставляет человека купить товар? Как правило, это насущная потребность, которая с самим товаром имеет мало общего, – внимание, признание, спасение от одиночества. Чтобы это подтвердить, я как-то месяц постила наши с Карелом фото – кафе, машина, совместные тренировки, шампанское на фоне каналов. Такие себе идеальные отношения. Я не люблю фотографироваться, особенно не люблю постановочные кадры – позировать утомительно. Но эксперимент удался – все продукты, которые я рекламировала в это время, от фитнес-браслетов до капучинатора, имели очень хорошие продажи. Это подтвердило мою теорию о том, что люди готовы купить что угодно, если им кажется, что это повысит их шансы быть любимыми.

Но все же почему красивые картинки в соцсетях вызывают депрессию, я до конца не поняла. Что ж, придется привлечь «специалистов», тех, кто разбирается в человеческих эмоциях. Надо будет спросить Герцен, она же сама предложила помочь с комментариями.

Я как раз собираюсь написать ей, когда на экране часов всплывает сообщение: