Шейлок вспоминал Джессику маленькой на руках у матери и скорбел по ней так же, как скорбел по Лии. Чем заслужил он ненависть собственной дочери? Выменять обезьяну на кольцо, которое подарила ему Лия, значит осквернить и себя, и его. Но что бы ни отдала за нее Джессика, обезьяна – в любом случае осквернение их предков и образования, всего того, чему с детства учили дочь они с Лией. «Я не отдал это кольцо за целую обезьянью рощу», – сказал Шейлок Тубалу. Говоря это, он видел перед собой рощу, дикие джунгли, бескрайние просторы звериного ничто, беззаконного, безбожного, где правит только жадность, гиены и слепой позыв к размножению.

Быть может, на самом деле Джессика ненавидела не его и не безвременно ушедшую мать, а идею, что джунгли необходимо цивилизовать – джунгли в ее собственном сердце и в сердцах ее приятелей? Христианство, в конечном счете, не более чем промежуточная стадия, настоящее различие существует только между иудаизмом и язычеством. И когда еврей чувствует, что в крови шевелится древнее язычество, ему не остается ничего иного, как отвергнуть те запреты, которые он привык соблюдать с детства. Христиане Джессику не интересовали. Ей просто хотелось в джунгли к обезьянам.

* * *

Наутро Струлович нашел своего гостя в саду. Было еще рано. И холодно. Одетый в то же пальто, что и накануне, укутанный в черный шарф, который, на взгляд Струловича, мог бы сойти за молитвенное покрывало, Шейлок сидел на своем глайндборнском табурете и беседовал с Лией. Последние капли росы на лужайке подсвечивали его снизу, точно огни рампы.

– Что же, Лия, судя по всему, я скоро стану христианином, – произнес Шейлок.

Частая тема в их разговорах. Как обычно, Шейлок подождал, не скажет ли жена чего-нибудь в ответ, но Лия, по-видимому, нашла эту идею слишком забавной для слов. Он знал, что она сейчас думает: «Хороший же из тебя выйдет христианин!»

Шейлок не мог отказать себе в том, чтобы поупражняться в остроумии.

– Только представь, Лия, – обычно говорил он в этом месте, – как я, весь в белом в честь святого таинства крещения, опускаюсь на церковную скамью, склоняю голову и жду, преисполненный блаженной благодарности, когда же начнется проповедь. «Милостию Господа нашего Иисуса Христа, сегодня среди нас присутствует еврей, печально известный за…»

Шейлок поднялся с табурета и, шурша воображаемыми банкнотами, исполнил перед ней величественный танец – «Вальс скупердяев».

Однако на этом пришлось остановиться. Шейлок вновь опустился на табурет. Его обращение в христианство служило последним пределом их кладбищенских разговоров. Они могли вечно кружить вокруг, принюхиваться, точно акулы к запаху крови, но никогда не сумели бы нанести решающего удара. Прежде чем Шейлок успел принять христианство – или же сделать вид, будто принимает христианство, – огни рампы померкли.

Принял он христианство или нет?

Ответ прост: не принял.

Не получил такой возможности.

А если бы получил – что тогда?..

Заслышав тихие шаги Струловича, Шейлок торопливо поднялся и протянул ему руку. Наряд хозяина его впечатлил: халат с рисунком, достойным кисти Матисса, и шлепанцы с гербами. В ванной для гостей Шейлок обнаружил не менее великолепный халат и шлепанцы, однако в чужой одежде он ощущал себя неловко. К тому же не хотел выглядеть так, будто чувствует себя как дома. Иначе Струлович мог бы испугаться, что он никогда не уйдет.

– Мне вас оставить? – мягко спросил Струлович.

Он был смутно польщен – нет, не смутно, а глубоко и откровенно польщен – тем, что Шейлок чувствует присутствие Лии у него в саду. Конечно, на всей вращающейся планете нет такого места, где не была бы похоронена Лия, и все же… Разделить убеждение Шейлока – одно, но обнаружить, что она похоронена именно здесь…

Струлович склонил голову. Он не был человеком религиозным, однако верил, что тела умерших близких делают землю священной.

– Мы обменивались шутками, – пояснил Шейлок. – Стараемся поддерживать легкий тон.

Оставалось надеяться, что с женой Шейлок более остроумен. В противном случае – бедная Лия! Подумать только: год за годом лежать в земле и делать вид, будто тебе смешно…

– Могу я спросить, каков предмет ваших шуток? Не мистер Г’инбе’г и его поход к врачу, я полагаю?

– Нет, Г’инбе’г тут ни при чем. Мы пытались представить, как я прохожу обряд крещения. Мысль эта забавляет Лию.

– Я думал, она приводит ее в ужас.

– Привела бы, если бы это произошло на самом деле. Но время на нашей стороне: оно сомкнуло кулак, прежде чем успело выполнить свое предназначение. Хоть что-то оказалось на нашей стороне.

– Вы чувствуете, что лишили христиан желанного выигрыша?

– Ваши слова предполагают, что христиане знали, в чем их выигрыш.

– По-моему, они выразились достаточно определенно: «Ступай».

– «Ступай» ничего не доказывает. «Ступай» – всего лишь слово, которое власть имущие любят говорить евреям.

– Они ведь не просто хотели, чтобы вы ушли с глаз долой, не так ли? Они хотели, чтобы вы поступились собой, хотели отнять у вас веру и самоуважение…

– И деньги, не забывайте про деньги.

– Так что христиане прекрасно представляли, в чем их выигрыш.

– Кто знает? Быть может, не только время сомкнуло пальцы в кулак, прежде чем меня успели крестить. Вдруг христиане сказали то, что хотели сказать, и готовы были этим довольствоваться? Довольствоваться тем, что спасли одного из своих и обобрали меня у всех на виду. Во время показательного процесса главное – создать видимость. А вы можете не сомневаться: чем бы дело ни начиналось, к концу оно превратится в показательный процесс. Как пережидовать жида. Что, если христиан не слишком волновало, пройду я процедуру крещения или нет? Конечно, своим приказом они хотели меня уязвить, однако когда status quo ante Iudaeus[42] был восстановлен, у них тут же нашлись дела поважнее. Удовлетворение получено, купец победил, успев насладиться мазохистским восторгом поражения. В конечном счете, мне же хуже, если я продолжу упрямо жидовствовать, обездоленный, униженный, осиротевший, лишенный христианской благодати, способной спасти мою душу. Не думаете же вы, будто их действительно интересовало состояние моей души?

Струлович ненадолго задумался.

– Возможно, в каком-то смысле интересовало. Христиане были бы не прочь хвалить самих себя, что сумели перекрасить вашу душу в другой цвет.

– Вот именно!.. Но главное, что они победили. Их собственные души, по-видимому, находились в исправном состоянии. Они разглагольствовали о жалости, а сами потребовали жестокой мести. Очень по-христиански.

– Неужели они бы поверили в искренность вашего обращения, помня, с каким презрением вы относитесь к христианству?