– Отвращение?

«Я не ты, – подумал Струлович. – Я не вызываю неприязни. Я другой человек, живущий в другое время».

Однако ему было почти жаль, что это так.

– Если мир тебя отвергает, найди себе другой, – произнес Шейлок. – В душе они никогда вас не простят. Так что можете точить нож о подошву.

– Таков ваш совет?

Шейлок не ответил.

– И все же порой вы обедали с христианами, – заметил Струлович.

– Да, и до сих пор об этом жалею. Но я ходил к ним не для того, чтобы завоевать любовь. Я хотел им насолить. Хотел, чтобы пища, которую они ели, показалась им крысиным ядом. Должны ведь в жизни быть удовольствия – не все же работать и молиться.

«Ага, – подумал Струлович, – это я могу понять».

Повисло молчание.

Шейлок жевал сухой хлеб.

Струлович размышлял, правда ли у него кошерный ум.

Беатрис…

Где Беатрис?

Не могла ли дочь подслушать их разговор? А если бы подслушала, что бы она подумала – современная девушка, которая делает, что хочет, целует, кого хочет, ест, что хочет?

«Кто это такой, папа? Что он здесь делает? Пытается тебя обратить?»

А как отреагирует Шейлок на встречу с ней? Не разобьется ли у него сердце при виде живой дочери, которая еще не покинула отчий дом?

– Итак, ваша дочь… – задумчиво произнес Шейлок, глядя в чашку с кофе. Финальное многоточие свидетельствовало, что он идет в ногу с мыслями Струловича. – Она живет здесь?

Среди наиболее привлекательных качеств д’Антона – а по мнению Плюрабель, он весь состоял из привлекательных качеств, – была способность слушать. В особенности слушать ее. Стоило Плюрабель упомянуть, что ей чего-то хочется – неважно, для себя или для друга, – как д’Антон начинал подыскивать способ это что-то раздобыть.

В случае с девушкой для футболиста Грейтана Хаусома дело обстояло так же. Едва Плюрабель узнала о слабости Грейтана к еврейкам, как тут же постановила, что их долг – найти ему еврейку. А Плюрабель стоило только что-нибудь постановить – в особенности когда речь шла о счастье Грейтана, – чтобы д’Антон незамедлительно начал действовать.

Ему сразу же вспомнилась студентка, которую он заметил в Академии Золотого треугольника. Заведение это д’Антон со свойственным ему великодушием одаривал иногда своим временем, выступая с публичными размышлениями о красоте и аскетизме. Лично для себя он не находил во внешности девушки ничего привлекательного, однако, обладая даром альтруиста проникать в чужую эстетику, даже ограниченную чужую эстетику, мог представить, что внешность ее может казаться привлекательной кому-нибудь другому – как тайский скорпион, вымоченный в виски, или же черное постельное белье. Было в ней самой или, быть может, в ее фамилии, на которую, впрочем, д’Антон вряд ли обратил особое внимание, нечто такое, что засело у него в памяти. В ответ на великодушное предложение Плюрабель он улыбнулся и постучал себя по носу.

– Предоставь это мне! – сказал он таким оживленным тоном, какого она прежде никогда от него не слышала.

Ей девушка сразу понравилась, и она тут же забыла, что добывали еврейку для Грейтана.

– Смотрю на тебя и вижу себя в твоем возрасте, – вздохнула Плюрабель, вспоминая, вероятно, то время, когда еще не решила слегка подкорректировать внешность.

Узнав о том, что девушка изучает искусство перформанса, Плюрабель пришла в восторг и выразила надежду, что новая знакомая выступит когда-нибудь на вечеринке в «Старой колокольне».

– Можно построить для тебя сцену, – добавила она.

Искусство перформанса в сцене не нуждается, застенчиво объяснила девушка. Художник-перформансист ломает стереотипные представления о том, что такое пространство искусства, и нарушает границы того пространства, которое люди привыкли считать личным.

– Искусство должно вторгаться туда, где оно обычно не ко двору, – подытожила девушка.

Плюрабель слушала с восхищенным изумлением. Такая не по годам развитая! Такая яркая и богато украшенная, хотя единственным ее украшением служила природная красота.

– Здесь твое искусство всегда ко двору, – заверила Плюрабель. – Мой дом – твой дом. Вторгайся в него, сколько душе угодно. Я специально приглашу важных персон, чтобы ты смогла нарушать границы их личного пространства.

– Я еще к этому не готова, Плюрабель, – ответила девушка, очаровательно краснея.

– Зови меня Плюри.

Молодой еврейке показалось, что небо у нее над головой сейчас взорвется, столько в нем звезд.

Однажды вечером Плюрабель предложила одеться мальчиками. Девушка сомневалась – не знала, как будет выглядеть, – но все же согласилась. В «Старой колокольне» было несколько шкафов театральных костюмов – специально для переодеваний.

– Тебе идет, – объявила Плюрабель, повязывая подруге шарф и надевая ей на голову шапочку. – Мы с тобой теперь братья.

Грейтан Хаусом, который, естественно, тоже присутствовал за ужином, был сражен наповал.

С тех пор они часто устраивали подобные переодевания. Кончалось это всегда одинаково: Плюрабель осыпала девушку с левантийскими губами жаркими поцелуями, хохоча, как безумная, и называя ее «своим еврейчиком».

А Грейтан пожирал молодую еврейку глазами.

Вот так, без ведома Саймона Струловича, его дочь стала наперсницей Анны Ливии Плюрабель Клеопатры Прекрасное Пленяет Навсегда Кристины.

– В некотором смысле – да, она живет здесь, – ответил Струлович. – По крайней мере, официально. Но где она живет мыслями и сердцем… Короче говоря, мы близки к окончательному разрыву.

– Чьих же это рук дело? – поинтересовался Шейлок. – Ваших? Или ее?

– Не уверен, что мы настолько отделены друг от друга, чтобы я мог ответить на ваш вопрос. По-моему, мы сначала пытаемся приблизить финальное объяснение, а потом одновременно делаем шаг назад. Только благодаря этому она до сих пор здесь… только благодаря этому мы до сих пор вместе.

– Синхронный гнев?

– Лучшего определения я бы и сам не придумал. Но тут и не менее синхронный страх перед гневом. Думаю, мы оба боимся решающего столкновения. В глубине души мне кажется, что ей меня жаль.

– Жаль?

– Да. По крайней мере, с тех пор, как заболела Кей. Раньше Беатрис считала меня ненормальным. Теперь она считает меня ненормальным, который старается, как может, если учесть, что у него нет ни способностей к отцовству, ни помощников.

Шейлок хотел что-то ответить, однако беседу прервало появление самой Беатрис. Наряд на ней был не самый выигрышный: темно-синий халат от Стеллы Маккартни, который Струлович подарил ей на прошлый день рождения, и обмотанное вокруг головы полотенце. Несколько выбившихся мокрых прядей обрамляли лицо, придавая Беатрис, несмотря на резкость движений и кожу цвета подгоревшего масла, сходство с обворожительной русалкой. Казалось, она только что вынырнула из пруда, где плавала вместе с декоративными рыбами. Струловичу сделалось больно от того, что в его глазах дочь так прекрасна.