Ей казалось — чем лучше, чем светлее будет конец очередной сказки, тем легче будет ей выйти на своё поле, тем легче будет идти по нему.

Она была искренне рада за эту женщину с бигудёй, была рада, что женщина не умерла с окаменевшей бигудёй на лбу. Она была рада за неё, как за себя.

Светка не думала о смерти, как таковой. Светка просто знала — пора. Она закрыла глаза, и полежала немного, вслушиваясь в ночные звуки. Потом звуки ушли, отодвинулись, и показался краешек зелёного поля.

Потихоньку Светка перестала чувствовать ноги, потом руки. Ещё немного, как огонёк, потолок палаты островом плыл среди зелёного поля… потом он растворился в зелени…Не было ни боли, ни тяжести. Светка ступила на поле…

Время остановилось…

Время остановилось…

Утро в палате началось, как обычно. Очередь умывать была Анькина. Сначала никто не обращал внимания, что Светка не высовывает своего улыбающегося личика из-под одеяла. Только когда Анька подошла умывать, она почувствовала что-то неладное.

— Светка! Светка! Светочка!

Светка ещё дышала. Дыхание было прерывистым, неровным. Лицо Светки заострилось, рот был приоткрыт, губы же приобрели серо-малиновый оттенок.

Анька бросила таз.

— Девчонки! Лида! Лида! — Анька помчалась к посту сестры, крича: Лида! Лида!

— Что?

— Там… Светка… Плохо ей!

Лида сразу поняла, в чём дело, как только увидела Светку.

— Анька! Светку к лифту вези и поднимай сама на четвёртый, к операционной! А я побежала Ярославцеву звонить! Дора! Где ты, Дора, выходи, иди сюда! Вези кровать вместе с Анькой!

Аньке не дали побыть со Светкой на четвёртом этаже. Операционная бригада — кровать перехватили, и, сразу же, на лифте, отправили Аньку назад. А Светку повезли к реанимационной палате.

А в нашей палате — нельзя сказать, что жизнь совсем замерла, но все притихли и делали всё как-то с оглядкой. И все ждали вестей. В палату пришёл Ярославцев и немного успокоил нас. Сказал, что Светке лучше, но что теперь ей придётся полежать на четвёртом этаже. А потом, может быть, придётся перевести её в другую больницу, где лечат почки, так как давно уже у Светки плохо с почками, поэтому, мол, такое состояние и возникло.

Мы хотели ему поверить, мы и поверили.

— А передать ей можно что-нибудь?

— Нет, сейчас у неё всё есть, — сказал Ярославцев как-то грустно.

Но мы и тут ничего не поняли. Не хотели понимать.

— Сейчас Дора придёт, Светины вещи соберёт и отнесёт ей наверх.

— Мы записку напишем!

— Пишите, — Ярославцев посмотрел на нас усталым взглядом, и вышел.

Ближе к вечеру пришла Дора и стала молча складывать Светкины вещи. Вещей-то было — едва набралось два небольших пакета.

Маша писала записку, а мы все помогали: «Светка, дорогая наша Светка, держись! Мы все тебе желаем быстрее поправиться и вернуться в палату. Мы все тебя ждём!»

— Напиши — держи хвост пистолетом, а уши — топориком! — подсказывает Нинка.

— Да ну тебя, с твоим пистолетом! — Маша подписала последнюю фразу:

«Светик наш! Мы тебя целуем, обнимаем и ждём!» Маша прочитала записку вслух, сложила и протянула Доре.

— Передавай привет Светке! — сказала Маша.

— Передам, — ответила Дора. И тихо прибавила: «Рано или поздно».

Этого мы тоже предпочли не услышать.

Через несколько дней, вечером, уже ближе к отбою, пришла в палату Люба, по виду слегка пьяненькая. Люба присела на кровать к Мариэте и достала из-под полы халата початую бутылку портвейна.

— Люба, ты чего?

— Помянем, девки, помянем Светку вашу, Царство ей Небесное! Мы с Ирой сидим, поминаем. И вам решили налить.

— Что-что?!

— А вы что, не знали? Схоронили Светку вашу сегодня!

— Как?

— А как хоронят, так и схоронили. Закопали, бедную, на кладбище, за казённый счёт. Я была, да Дора, да Лида.

— А Ярославцев? — почему-то спросила Аська.

— А Ярославцев и Жанна тут провожали.

Люба прошла промеж кроватей и каждой плеснула в кружку понемногу вина.

— Помянем рабу Божию Светлану, да будет земля ей пухом, да будет ей Царство Небесное.

Люба налила и себе, взяв у Мариэты стакан.

— Отмучилась, отмучилась бедная Светка ваша. Никому-то она зла не сделала. Видно, за мать свою грешную страдала, перед Богом материны грехи искупала. Искупила, наверное, вот и призвал Бог её, пылиночку-былиночку нашу.

Люба ещё что-то попричитала, потом встала и, забрав свою бутылку, вышла из палаты. Хорошо, что Люба сказала нам правду, а не кто-то ещё. Так, обжигая непривычные глотки сладко-горькой жидкостью, смешивая её со слезами, поздним майским вечером оплакивали мы свою Светку. Причитания Любы о Небесном Царстве несли в себе, не смотря ни на что, какую-то непонятную светлую надежду.

— Значит, мы записку писали, а она уже мёртвая была! — Наденька размазывала слёзы. Мы все плакали.

— А может, правда там Царство Небесное есть? — Ань-ка сквозь слёзы пыталась успокоить всех, и себя первую. — Там наша Светка сейчас летит, и на нас смотрит.

— Есть, наверно. Мне бабушка рассказывала, что есть, — сказала Маша. — Только она в Бога верила, а мы же не верим.

— Мы так — не верим, а в глубине — верим, что есть Царство Небесное. Я — верю! — сказала Нинка. — Я верю, что Светка не совсем умерла, а перешла в Царство Небесное.

— И я верю.

— И я.

— И я.

Ещё долго не могли мы прийти в себя, глядя на пустое место, где стояла Светкина кровать. Утешали нас все — и сестры, и Ярославцев, и Жанна Арсеновна.

Поихоньку жизнь брала своё.

Уже совсем тепло было на улице. Нам разрешили стоять и спать на веранде. Аська была уже в оперблоке, уже прооперирована. Миронюк стал ходячим, ему разрешили официально — три часа в день на костылях. Подняли и Валерку, уже скоро выписывают — у него уже разрешение на два часа без костылей.

Вот-вот должны были взять на операцию Аньку и Нинку, прямо в четверг, на следующей неделе. Аську — в палату, а Аньку и Нинку наверх, в операционную. За ними в очереди был Стёпка.

Маленькая, хрупкая Светка уходила всё дальше, дальше в своё Небесное Царство, и казалось, что мы забывали её, занимаясь течением жизни. Мы ещё не знали, что ничего из этой жизни не исчезает бесследно.

И даже сейчас, по прошествии стольких лет, среди всех утрат — среди ушедших родных, среди покинувших этот мир друзей — ты первая, Светка, кто ушёл в Небесное Царство — где ты? Смотришь ли ты на нас со своих небес?