Мысли уже путались. Припекало. Он нашел пляжный топчан. Он разделся. Он снял башмаки, аккуратно поставил их в изголовье. Он лег на топчан и закрыл глаза.

9.2. В городе Красноярске есть художник. Вернее - Художник. Его зовут Андрей Поздеев. В прошлом году человек Андрей Геннадьевич Поздеев пересек границу земного бытия. Художник Андрей Поздеев остался.

Теперь Андрея Поздеева, слава Богу, знают не только в Красноярске, не только в Москве, не только в России. О нем сняты фильмы, о нем пишутся страницы. Я, его скромный почитатель и сопереживатель, не претендую на ученость, анализ и мнение, а лучше расскажу-ка вам о том, как мы вместе с ним покупали ему штаны в магазине ОРСа, Отдела Рабочего Снабжения Речного флота, что был расположен на улице Парижской коммуны в непосредственной близости от реки Енисей, моего дома.

- Надо бы мне купить новые штаны,- задумчиво сказал Андрей Геннадьевич, свершив мокрую приборку своего помещения, той самой мастерской, что отведена была ему в старом здании Художественного фонда, на проспекте Мира.

- И то дело,- отозвался я, глядя на его старые штаны. Мне было тогда 27 лет, и я, имея диплом геолога, подвизался в упомянутом Художественном фонде в должности "искусствовед по работе с народными мастерами и по привлечению заказов".

(Работа эта заключалась в том, что я писал в Москву отчеты о том, как я работаю с народными мастерами, которых большевики к тому времени уже повывели на корню как частников и спекулянтов, отчего уцелевшие мастера таились, как мыши под веником, и избегали любых контактов с властью, хотя бы и в моем лице. А "привлечение заказов" - это я должен был снабжать "творческой работой" красноярских художников, скульпторов, навязывая услуги Худфонда советским предприятиям, заключая с ними "предварительные договора". Надо сказать, что получалось это у меня очень хорошо, и поэтому, когда я переехал в Дмитров Московской области и поступил на такую же работу в Худфонд РСФСР, по художественному Красноярску прошел слух, что меня за ударные деяния вознесли с повышением в столицу и я теперь - большой человек, что вскоре и подтвердилось, когда меня со скандалом выгнали из Союза писателей, а из Худфонда не выгнали, потому что там и так работали исключительно люмпен-интеллигенты широкого спектра - от "инакомыслящих" до спившихся кагэбэшников и официального долгожителя, бурята Пампилова: 91 год, из них 72 в партии.)

Но речь не обо мне, КГБ или долгожителях, а о Поздееве. Мне удалось заключить с каким-то ПТУ, профтехучилищем, если кто забыл (при Сталине и Хрущеве это называлось ФЗУ, и пели песню "фуражечка, фуражечка, носить тебя не грех", а нынче, при неокрепшей демократии, важно именуется "техническим колледжем"), договор на два "Натюрморта из серии "Цветы и фрукты", холст/масло, р-р по б. стороне 80 см., цена 300 руб. 1 шт." (из которых на долю художника пришлось бы руб. 200 за упомянутую шт., а может, и того меньше).

Я, к сожалению (а может, к счастью), никогда не имел отношения к "распределению заказов", отчего не мог (вариант - не хотел) хапать левые деньги с советских творцов изящного, чтобы составить "первоначальный капитал" и в перспективе стать "новым русским". У меня были свои дела. Я был одинок, только что побывал на совещании "молодых писателей Сибири и Дальнего Востока", мне платили 120 рублей, премию, командировочные, и я был очень доволен тем, что мне не надо ходить с утра "на службу", а можно вольно шататься по городу и вообще существовать, набираясь тех жизненных впечатлений, за которые потом выгоняют из Союза писателей. Натюрморты, к моей великой радости, "распределили" Поздееву. Он взялся за дело серьезно: получил аванс, купил множество тюбиков недешевой краски, приобрел на рынке дорогостоящие "цветы и фрукты", увлекся, пел песню "Это было давно, лет семнадцать назад", расхаживал по мастерской в длинной рубахе навыпуск, творил.

...ПТУ отказалось от оплаты и сообщило, что расторгает "предварительный договор", а также требует назад аванс. Объясняться с заказчиками ПОСЛЕ того, как их УЖЕ угостили отдельными "цветами и фруктами" социалистического реализма, например - спьяну и косо срисованным с открытки посредством фильмоскопа и без того косым Лениным, не входило в мои прямые обязанности, но тут я глубоко вздохнул и быстро пошел.

Пошел в то самое двухэтажное деревянное здание в начале проспекта Мира (бывш. Сталина), где теперь какой-то билдинг, сверкающий сталью, бетоном и стеклом. Злобно встретил меня директор ПТУ и сразу же стал орать, что у него "пятилетний сын лучше рисует", а натюрморт - это когда "на яблоке капельки росы видно". На мой просветительский рассказ о путях и достижениях современной живописи он реагировал презрительно и сказал, что если "говны накалякали, так не хер лапшу на уши вешать, ПИКАССЫ ТУТ НЕ ПРИ ЧЕМ", после чего мне удалось уговорить его пойти в мастерскую Поздеева "хотя бы из любопытства".

Этот моложавый коммунист был простой сибирский мужик, но только директор профтехучилища. И Поздеев был простой сибирский мужик, но только художник. Один мужик вдруг увлекся неизвестно почему, стал показывать другому мужику всякие КАРТИНЫ, десятки картин и объяснять, что вообще всякие картины ЗНАЧАТ. Второй мужик вдруг затосковал, явно озадаченный наглядными сведениями о том, что земное бытие вовсе не ограничивается советской властью, а потом тоже увлекся.

- Ладно,- хмуро сказал он мне, когда мы вышли на улицу. - Заплатим, не обеднеем. Человек хороший, жалко человека.

"Себя жалей",- чуть было не брякнул я.

- Хотя... Хотя это, конечно же, называется ФОРМАЛИЗМ, - вдруг вспомнил он, чему учили.

- То - говны, то - формализм, выбрал бы уж что-нибудь одно! наконец-то обозлился и я.

- Не... - Он вдруг даже (верьте мне, люди!) неожиданно робко и смущенно улыбнулся. - Это не говны, это - другое. Тут все ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, мужик действительно старался, и я заплачу, но это формализм, и я это у себя такое никогда не повешу, чтобы люди надо мной смеялись, и если какая инспекция...

- Так подари их тогда мне,- якобы шутливо сказал я.

- А вот этого ты не видел? - Он, конечно же, сделал неприличный жест, и на этом я обрываю наш содержательный диалог, а то, как видите, меня что-то на сочинительство потянуло. К примеру, написать, что меня кто-то окликнул на шведском острове Готланд, где я это пишу, и то был он, конечно же, он, загорелый, с проседью, сигарой и длинноногой секретаршей-мяукой директор, но не простой, а Генеральный, и не ПТУ, а того самого билдинга, что залудили "новораши" в моем родном городе во славу дикого капитализма и неокрепшей демократии. И, доверительно наклонившись ко мне после мартини и абсента, Виктор Степанович сказал мне: "А догадайтесь-ка, уважаемый, где теперь те самые "Цветы и фрукты"!"

Но, во-первых, я на Готланде пока еще не видел ни одного русского, кроме себя, а во-вторых, я спешу скорей закончить свое правдивое, СОЦРЕАЛИСТИЧЕСКОЕ повествование, потому что колокол церковный лютеранского храма напротив пробил сначала двенадцать, а потом раз, а потом два, а потом три, и темнота чуть порозовела там, где море смыкается с небом, а утром будут парить чайки и поплывут вдоль кромки горизонта белые корабли неведомого флота... А затем и вовсе осветились старинные дома той чистой богатой земли, где двести лет не было войны и советской власти, каким-то Божьим неземным ласковым светом осветились. Без тени был тот свет.