Венская пресса называла его величайшим скрипачом современности, и жители города валом валили в театр, чтобы послушать его игру.

Сцена была усыпана цветами, и Гизела знала, что сегодня отец получит бесчисленное количество приглашений на ужин.

После концерта он зашел за ней в ложу, и, глядя на него, Гизела с восхищением подумала, что, не считая, конечно, Миклоша, в мире не найти более ослепительного кавалера.

Пол Феррарис был одет в элегантный вечерний костюм, который сидел на нем безупречно. На голове у него был цилиндр, в руке — трость с золотым набалдашником, а на плечи был накинут дорогой шелковый шарф, окантованный красным. Гизела подумала, что понимает тех женщин, которые, встретив Пола в коридорах театра, провожают его долгими томными взглядами.

Но Пол Феррарис видел только одну женщину — свою дочь.

— Извини, дорогая, что задержался, — сказал он Гизеле. — Меня вызывали на бис четыре раза!

— Я думала, вас вызовут еще и в пятый, — ответила она.

— Да, так хотел режиссер, но я всегда считал, что лучше оставлять публику отчасти «голодной». Это правило относится не только к толпе, но и к отдельным людям.

Гизела поняла, что отец находится в прекрасном расположении духа и все вокруг доставляет ему удовольствие, даже собственные шутки.

Спустившись вниз по мраморной лестнице, они вышли из здания театра и сели в ожидавший их экипаж.

Карету окружила толпа поклонников. Некоторые заранее вышли из театра и специально ждали Пола Феррариса, чтобы еще раз выразить восхищение своему кумиру. Другие, у которых не было денег, чтобы купить себе билет на концерт, надеялись хоть краем глаза взглянуть на того, кого так превозносили театральные критики и пресса.

Пол Феррарис приветственно помахал им рукой, и экипаж тронулся.

— Папа, но ведь король музыки — Иоганн Штраус, — с улыбкой сказала Гизела. — Он будет ревновать.

— Сомневаюсь, — ответил отец. — Я ведь не собираюсь сочинять музыку, которая покорила бы мир и заставила его кружиться в танце.

Они ехали недолго и скоро остановились у ярко освещенной двери с большой подсвеченной вывеской «Иоганн Штраус».

Впервые за весь день Гизела весело улыбнулась. . Отец открыл перед ней дверь, и она вошла в танцевальный зал.

Зал был великолепно декорирован. На балконе второго яруса располагался оркестр.

Посередине зала, на блестящем зеркале паркета уже кружились пары, а вокруг стояли столики, за которыми сидели люди — ужинали, пили вино и смотрели на танцующих. Гизела подумала, что, наверное, здесь собралась вся элита венского общества.

Женщины были одеты модно и очень изысканно, на многих были дорогие диадемы и драгоценные украшения.

Гизела удивилась невероятному количеству грима на их лицах. Еще чуднее показались ей ресницы многих дам, сильно накрашенные и удлиненные чуть ли не в два раза.

Они с отцом расположились за столиком, откуда были видны и танцующие, и музыканты. Пол Феррарис заказал бутылку дорогого вина и изысканный ужин, а потом встал и торжественно произнес:

— А сейчас, моя дорогая, настало время тебе станцевать свой первый вальс в Городе Музыки, под звуки оркестра, управляемого самим королем вальса.

Гизела проследила за его взглядом и увидела на балконе Иоганна Штрауса-сына собственной персоной.

На первый взгляд он показался ей молодым и симпатичным. На голове у него была пышная копна черных как смоль волос, расчесанных на прямой пробор, а его знаменитые густые усы сходились на щеках с не менее густыми бакенбардами.

Но, присмотревшись, она увидела, что он уже далеко не молод, хотя это нисколько не уменьшало его необыкновенного обаяния. Гизела подумала, что композитор недаром слывет похитителем женских сердец.

Отец ждал ее среди танцующих, и Гизела почувствовала себя виноватой, что не может сказать ему, что этот вальс для нее уже не первый.

Рука отца легла ей на талию, и тоска по Миклошу с новой силой обрушилась на Гизелу. Ноги не желали слушаться, ей показалось, что она вообще не сможет сдвинуться с места. Но мелодия вальса привела ее в чувство.

Оркестр заиграл «Голубой Дунай», самый знаменитый и блестящий вальс Штрауса.

История его создания была странной и романтической, как и все, что связано с именем этого композитора.

Названием для него послужило заглавие одного стихотворения известного поэта. Вальс был впервые исполнен много лет назад, а после этого полностью забыт публикой и больше не исполнялся.

Шестнадцать лет спустя в парижском Выставочном зале Иоганн Штраус решил исполнить его для императора Наполеона Третьего и императрицы Евгении.

Успех вальса был столь же грандиозным, сколь неожиданным. Более миллиона экземпляров его нот было распродано по всему миру только с первого тиража. Гизела слышала, что этот вальс был самым популярным на приемах у королевы Виктории в «Ковент-Гардене».

Самозабвенно кружась под звуки «Голубого Дуная», Гизела не чуяла под собой ног, ей казалось, что она парит над полом и что ее ведут в танце руки Миклоша.

Они сделали с отцом целых три тура. Волна безграничной любви к Миклошу поднималась в сердце Гизелы все выше, и ей казалось, что где бы он ни был, он знает об этом и чувствует то же самое.

Когда они шли обратно к столику, Гизела сказала, зная, что отцу будет приятно это услышать:

— Спасибо, папа! Это было замечательно! Я никогда не забуду, как в первый раз танцевала под звуки «Голубого Дуная».

— Ты должна сказать об этом самому Штраусу, — ответил Феррарис. — И если не сегодня, то, во всяком случае, при первой возможности.

Гизела замялась.

— Только… это будет… не в таком… заведении…

— Нет-нет, — ответил отец, — конечно же, нет. — И я больше не собираюсь появляться где-либо еще, кроме театра.

Его слова заглушил громкий хохот, донесшийся с другого конца зала. Гизела обернулась и увидела большую компанию офицеров в ярких мундирах.

Проследив за ее взглядом, отец воскликнул:

— Немцы! Я так и знал! Они всегда умудряются создать столько шума…

Пока Гизела с отцом ужинали, зал наполнялся людьми. Скоро уже не осталось ни одного свободного столика, а у входа толпились те, кто рассчитывал проскользнуть, если кто-нибудь решит покинуть зал пораньше.

Веселая музыка всех приводила в восторг и никого не оставляла равнодушным.

Тем временем немецкие офицеры один за другим произносили тосты и пили вино. Они так шумели, что временами заглушали оркестр.

Гизела подумала, что австрийцам, которым свойственно хорошее чувство юмора, не так уж трудно не обижаться на эту компанию. Напротив, их шумное застолье лишь вызывало ответный смех и оживление среди других посетителей.