— Начало — так себе. О внедрении агента в Структуру Жердеву доложил я.

— Как это? — опешил Биленков.

— Каждого влечет его страсть.

— А можно вот без этих выпендрежей?

— Пожалуйста. В то время я сильно увлекся деньгами и сдал Жердеву своего оператора из ГРУ — его фамилия Янов, звание — подполковник. Остальное ты знаешь. Так что там насчет деталей одного дела?

Биленков с минуту настраивался. Заявление журналиста стало для него неожиданностью. Но и ему было чем удивить этого «крайне информированного человека». Он приоткрыл Релизеру (он вспомнил имя агента из давнишнего разговора с Жердевым) детали устранения Лесника.

— Даже зная о том, что в опергруппе может оказаться враг, Жердев не отказался от операции по устранению генерала — почему? — выслушав его, спросил журналист.

— На то у него были веские основания.

— Например?

— Во-первых, отказаться от спецоперации означало отказаться от перспективы «подняться до небес». Второго такого случая не будет еще и потому, что отказ повлечет за собой, мягко говоря, неудовольствие шефа, — Биленков указал глазами на потолок, — а шеф на Жердева очень рассчитывал. Во-вторых, тактика моей опергруппы предотвращала утечку информации, и помешать очередной акции «возможно внедренный агент» не мог. Опять же — кто предупрежден, тот вооружен. Жердев поставил задачу пробить Кравца. И если подозрения подтвердятся, то труп Кравца, с «доказательствами причастности его к военной разведке», прямо укажет на организацию, совершившую преступление, и организация эта — «родственная» среде генерала Болдырева, то есть военная. В-третьих, таким образом, Жердев сможет отвести подозрения от Структуры в целом и от себя, в частности. Но это в случае, если ГРУ удалось внедрить своего агента в опергруппу. Если нет — ничего не изменится, все пойдет по накатанному уже пути. Ну как, моя откровенность не напугала тебя?

— А тебя самого она не напугала? Я журналист и могу тиснуть твои откровения в своем издании. Ему это пойдет только на пользу.

— Я вот с чего начну, друг, чтобы тебе стало понятно. Не думаю, что Жердев, будучи главой Структуры, получал прямые приказы — устрашения или устранения. Его задачей было — ловить каждое слово на совещании, в приемной, выделять интонации, делать выводы и принимать решения. Вернее сказать, не бояться принимать решения. Как это было в случае с Лесником — остается только гадать. Но, может быть, шеф грохнул кулаком по столу: «Надо что-то делать!» Может, этот последний приказ он отдал напрямую: «Убери эту сволочь с моего пути!» Жердев, как всегда, отдал мне приказ открытым текстом. Он никогда не говорил — нужно сделать то-то и то-то, он четко отдавал распоряжения, но смотрел при этом поверх моего плеча, как будто приказ был вывешен на стене, и он читал с листа. «Убери Лесника до 1 июня». То есть я должен был убрать его за две недели до президентских выборов. По сути дела, я получил карт-бланш — мог распоряжаться не только жизнями Лесника и его домочадцев, но и его деньгами. Жадность меня не сгубила. Я взял только долларовую наличность, думая о том, что по рублевой меня могут отследить. Но и внакладе я не остался: взял себе долю Кравца. Если ты спросишь насчет стиля, я тебе отвечу так: жестокость, убийство свидетелей — почерк, не свойственный спецслужбам, скорее — банды, мы и работали под банду отморозков. Этот почерк проявлялся там, где пахло большой политикой, а значит, все убийства были политическими. Но политика — это деньги. Власть — это все. Возможность повелевать и распоряжаться судьбами людей. Право судить и миловать, и при этом не быть судимым. Гораздо проще определить границы вселенной, чем ответить на вопрос: «Что такое власть?» Мы были инструментом власти. Нам не всегда нравилось то, что мы делали. И нас правили, как затупившийся инструмент. Хлестали кнутом и пропихивали в глотку пряник. Нам давали четко понять: мы — не последние негодяи, последние негодяи — это те, которые целят на наше место… Если ты спросишь, кто я, какой я, чего хочу от жизни, я отвечу так: хочу дышать, как и все, строю планы на будущее. Нет, я не жестокий человек, свои поступки я измеряю по шкале жалости. Иногда жалость зашкаливает, иногда чуть поднимается выше нуля. Ты можешь сказать, что я похож на крокодила, проливающего слезы над своей жертвой. Не спорю, в этом сравнении есть доля истины. Так за что судить крокодила — за то, что он элементарно хочет кушать? — Биленков вплотную придвинулся к журналисту: — Можешь назвать это басней, но сделай моральный вывод: не болтай лишнего. Я или кто-то другой моргнет или там стукнет кулаком по столу, и тебя не станет. Помни о преемственности — за мной выстроилась целая очередь негодяев. А теперь скажи, у тебя остались ко мне вопросы?

— Только один: кого я должен найти на Хованском кладбище?

— Это другой разговор.

Дачный домик прятался в сливовых зарослях. «Как туристическая палатка в ивняке», — сравнил Маевский. Он впервые видел сливовые заросли, которые от терновых отличались разве что высотой. Надо ли говорить, что в домике было тенисто и прохладно? И еще — в нем не было мух, этого бича, непереносимого им. Андрей был готов подписаться под параграфом в завещании: «Прежде чем закрыть крышку гроба, брызните внутрь дихлофосом».

Не прошло и получаса после начала осмотра дома, а журналист уже успел составить полное представление о его единственном обитателе. Тот часто записывал свои мысли в записную книжку. И почти всегда — вечером. У него вошло в привычку ставить вверху страницы приблизительное время: начало восьмого, около девяти, половина десятого. Но он никогда не ставил дату. Оставалось гадать — в какой день недели сделана та или иная запись. Казалось, он писал чернилами, в которые добавил своей желчи.

«Начало восьмого. Еще один долбаный вечер! Достало воронье! Завтра спилю дерево и раздавлю чертовых воронят! Сколько их там, в гнезде, — три, четыре? От воробьев избавился — насыпал в кормушку отравленные зерна пшеницы, и эти серые твари, которые мешали спать по утрам, затихли навсегда».

«Половина девятого…»

Он казался язычником. Ничего не знал о христианстве, исламе, иудаизме, буддизме. Сыпал угрозами в адрес солнца, которое спалило все вокруг, и ветра, мешающего ему следить за поплавком на соседнем пруду. Посылал проклятья грозовому небу… Или же он боялся богохульства как такового или догматов веры? Может быть, именно богобоязненность не позволяла ему проклясть Бога? Он боялся попасть в третий пояс седьмого круга ада, где мучились насильники над божеством?

Вдобавок это был желчный человек. Жизнь его не сложилась. Может быть, потому, что он ее не планировал или спускал ее как плот по течению ленивой реки. Шаромыжник.

Его дурное настроение — следствие негативных воспоминаний. Кажется, он ни разу не пробовал десерт, марочное вино. Все его бывшие соседи — педерасты и проститутки, их дети — уроды и дебилы.

Десять лет назад у него был свой дом в Подмосковье, и его доставал шум автомобилей и грохот с железной дороги (дом находился в ста метрах от нее), дебильные сериалы с рекламой и футбол без перерыва. Причина его желчности лежала на виду: одиночество, и оно вытворяло с ним удивительные вещи.