— Две недели. — Она говорила все отрывистее и отрывистее.Свечка совершенно потухла; я не мог уже различать ее лица. — Отец и мать есть?

— Да… нет… есть.

— Где они?

— Там… в Риге.

— Кто они?

— Так…

— Как так? Кто, какого звания?

— Мещане.

— Ты все с ними жила?

— Да.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать.

— Зачем же ты от них ушла?

— Так.

Это так означало: отвяжись, тошно. Мы замолчали.

Бог знает почему я не уходил. Мне самому становилось всетошнее и тоскливее. Образы всего прошедшего дня как-то сами собой, без моейволи, беспорядочно стали проходить в моей памяти. Я вдруг вспомнил одну сцену,которую видел утром на улице, когда озабоченно трусил в должность.

— Сегодня гроб выносили и чуть не уронили, — вдругпроговорил я вслух, совсем и не желая начинать разговора, а так, почтинечаянно.

— Гроб?

— Да, на Сенной; выносили из подвала.

— Из подвала?

— Не из подвала, а из подвального этажа… ну знаешь, внизу…из дурного дома… Грязь такая была кругом… Скорлупа, сор… пахло… мерзко было.

Молчание.

— Скверно сегодня хоронить! — начал я опять, чтобы только немолчать.

— Чем скверно?

— Снег, мокрять… (Я зевнул).

— Все равно, — вдруг сказала она после некоторого молчания.

— Нет, гадко… (Я опять зевнул). Могильщики, верно, ругались,оттого что снег мочил. А в могиле, верно, была вода.

— Отчего в могиле вода? — спросила она с каким-толюбопытством, но выговаривая еще грубее и отрывочнее, чем прежде. Меня вдругчто-то начало подзадоривать.

— Как же, вода, на дне, вершков на шесть. Тут ни одноймогилы, на Волковом, сухой не выроешь.

— Отчего?

— Как отчего? Место водяное такое. Здесь везде болото. Так вводу и кладут. Я видел сам… много раз…

(Ни одного разу я не видал, да и на Волковом никогда не был,а только слышал, как рассказывали).

— Неужели тебе все равно, умирать-то?

— Да зачем я помру? — отвечала она, как бы защищаясь.

— Когда-нибудь да умрешь же, и так же точно умрешь, какдавешняя покойница. Это была… тоже девушка одна… В чахотке померла.

— Девка в больнице бы померла… (Она уж об этом знает,подумал я, — и сказала: девка, а не девушка).

— Она хозяйке должна была, — возразил я, все более и болееподзадориваясь спором, — и до самого почти конца ей служила, хоть и в чахоткебыла.

Извозчики кругом говорили с солдатами, рассказывали это.Верно, ее знакомые бывшие. Смеялись. Еще в кабаке ее помянуть собирались. (Я итут много приврал).

Молчание, глубокое молчание. Она даже не шевелилась.

— А в больнице-то лучше, что ль, помирать?

— Не все ль одно?.. Да с чего мне помирать? — прибавила онараздражительно.

— Не теперь, так потом?

— Ну и потом…

— Как бы не так! Ты вот теперь молода, хороша, свежа — тебяво столько и ценят. А через год этой жизни ты не то уж будешь, увянешь.

— Через год?

— Во всяком случае, через год тебе будет меньше цена,продолжал я с злорадством. — Ты и перейдешь отсюда куда-нибудь ниже, в другойдом. Еще через год — в третий дом, все ниже и ниже, а лет через семь и дойдешьна Сенной до подвала. Это еще хорошо бы. А вот беда, коль у тебя, кроме того,объявится какая болезнь, ну, там слабость груди… аль сама простудишься, аличто-нибудь. В такой жизни болезнь туго проходит. Привяжется, так, пожалуй, и неотвяжется. Вот и помрешь.

— Ну и помру, — ответила она совсем уж злобно и быстропошевельнулась.

— Да ведь жалко.

— Кого?

— Жизни жалко.

Молчанье.

— У тебя был жених? а?

— Вам на что?

— Да я тебя не допытываю. Мне что. Чего ты сердишься? Утебя, конечно, могли быть свои неприятности. Чего мне? А так, жаль.

— Кого?

— Тебя жаль.

— Нечего… — шепнула она чуть слышно и опять шевельнулась.

Меня это тотчас же подозлило. Как! я так было кротко с ней,а она…

— Да ты что думаешь? На хорошей ты дороге, а?

— Ничего я не думаю.

— То и худо, что не думаешь. Очнись, пока время есть. Авремя-то есть. Ты еще молода, собой хороша; могла бы полюбить, замуж пойти,счастливой быть…

— Не все замужем-то счастливые, — отрезала она прежнейгрубой скороговоркой.

— Не все, конечно, — а все-таки лучше гораздо, чем здесь. Нев пример лучше. А с любовью и без счастья можно прожить. И в горе жизнь хороша,хорошо жить на свете, даже как бы ни жить. А здесь что, кроме… смрада. Фуй!

Я повернулся с омерзеньем; я уже не холодно резонерствовал.Я сам начинал чувствовать, что говорю, и горячился. Я уже свои заветные идейки,в углу выжитые, жаждал изложить. Что-то вдруг во мне загорелось, какая-то цель«явилась».

— Ты не смотри на меня, что я здесь, я тебе не пример. Я,может, еще тебя хуже. Я, впрочем, пьяный сюда зашел, — поспешил я все-такиоправдать себя.

— К тому ж мужчина женщине совсем не пример. Дело розное; яхоть и гажу себя и мараю, да зато ничей я не раб; был да пошел, и нет меня.Стряхнул с себя и опять не тот. А взять то, что ты с первого начала — раба. Да,раба! Ты все отдаешь, всю волю. И порвать потом эти цепи захочешь, да уж нет:все крепче и крепче будут тебя опутывать. Это уж такая цепь проклятая. Я еезнаю. Уж о другом я и не говорю, ты и не поймешь, пожалуй, а вот скажи-ка: ведьты, наверно, уж хозяйке должна? Ну, вот видишь! — прибавил я, хотя она мне неответила, а только молча, всем существом своим слушала; вот тебе и цепь! Ужникогда не откупишься. Так сделают. Все равно что черту душу…

…И к тому ж я… может быть, тоже такой же несчастный, почемты знаешь, и нарочно в грязь лезу, тоже с тоски. Ведь пьют же с горя: ну, а вотя здесь — с горя. Ну скажи, ну что тут хорошего: вот мы с тобой… сошлись…давеча, и слова мы во все время друг с дружкой не молвили, и ты меня, какдикая, уж потом рассматривать стала; и я тебя также. Разве эдак любят? Развеэдак человек с человеком сходиться должны? Это безобразие одно, вот что!