Зверков ждал очень серьезно, понимая, в чем дело.

— Господин поручик Зверков, — начал я, — знайте, что яненавижу фразу, фразеров и тальи с перехватами… Это первый пункт, а за симпоследует второй.

Все сильно пошевелились.

— Второй пункт: ненавижу клубничку и клубничников. Иособенно клубничников!{40}

— Третий пункт: люблю правду, искренность и честность, —продолжал я почти машинально, потому что сам начинал уж леденеть от ужаса, непонимая, как это я так говорю… — Я люблю мысль, мсье Зверков; я люблю настоящеетоварищество, на равной ноге, а не… гм… Я люблю… А впрочем, отчего ж? И я выпьюза ваше здоровье, мсье Зверков. Прельщайте черкешенок, стреляйте враговотечества и… и… За ваше здоровье, мсье Зверков!

Зверков встал со стула, поклонился мне и сказал:

— Очень вам благодарен.

Он был ужасно обижен и даже побледнел.

— Черт возьми, — заревел Трудолюбов, ударив по столукулаком.

— Нет-с, за это по роже бьют! — взвизгнул Ферфичкин.

— Выгнать его надо! — проворчал Симонов.

— Ни слова, господа, ни жеста! — торжественно крикнулЗверков, останавливая общее негодованье. — Благодарю вас всех, но я сам сумеюдоказать ему, насколько ценю его слова.

— Господин Ферфичкин, завтра же вы мне дадите удовлетвореньеза ваши сейчашние слова! — громко сказал я, важно обращаясь к Ферфичкину.

— То есть дуэль-с? Извольте, — отвечал тот, но, верно, я былтак смешон, вызывая, и так это не шло к моей фигуре, что все, а за всеми иФерфичкин, так и легли со смеху.

— Да, конечно, бросить его! Ведь совсем уж пьян! — сомерзением проговорил Трудолюбов.

— Никогда не прощу себе, что его записал! — проворчал опятьСимонов.

«Вот теперь бы и пустить бутылкой во всех», — подумал я,взял бутылку и… налил себе полный стакан.

«…Нет, лучше досижу до конца! — продолжал я думать, — выбыли бы рады, господа, чтоб я ушел. Ни за что. Нарочно буду сидеть и пить доконца, в знак того, что не придаю вам ни малейшей важности. Буду сидеть и пить,потому что здесь кабак, а я деньги за вход заплатил. Буду сидеть и пить, потомучто вас за пешек считаю, за пешек несуществующих. Буду сидеть и пить… и петь,если захочу, да-с, и петь, потому что право такое имею… чтоб петь… гм».

Но я не пел. Я старался только ни на кого из них не глядеть;принимал независимейшие позы и с нетерпеньем ждал, когда со мной они сами,первые, заговорят. Но, увы, они не заговорили. И как бы, как бы я желал в этуминуту с ними помириться! Пробило восемь часов, наконец девять. Они перешли состола на диван. Зверков разлегся на кушетке, положив одну ногу на круглыйстолик. Туда перенесли и вино. Он действительно выставил им три бутылки своих.Меня, разумеется, не пригласил. Все обсели его на диване. Они слушали его чутьне с благоговеньем. Видно было, что его любили. «За что? за что?» — думал я просебя. Изредка они приходили в пьяный восторг и целовались. Они говорили оКавказе, о том, что такое истинная страсть, о гальбике,{41} о выгодных местахпо службе; о том, сколько доходу у гусара Подхаржевского, которого никто из нихне знал лично, и радовались, что у него много доходу; о необыкновенной красотеи грации княгини Д-й, которую тоже никто из них никогда не видал; наконец дошлодо того, что Шекспир бессмертен.

Я презрительно улыбался и ходил по другую сторону комнаты,прямо против дивана, вдоль стены, от стола до печки и обратно. Всеми силами яхотел показать, что могу и без них обойтись; а между тем нарочно стучалсапогами, становясь на каблуки. Но все было напрасно. Они-то и не обращаливнимания. Я имел терпенье проходить так, прямо перед ними, с восьми доодиннадцати часов, все по одному и тому же месту, от стола до печки и от печкиобратно к столу. «Так хожу себе, и никто не может мне запретить». Входивший вкомнату слуга несколько раз останавливался смотреть на меня; от частых оборотову меня кружилась голова; минутами мне казалось, что я в бреду. В эти три часа ятри раза вспотел и просох. Порой с глубочайшею, с ядовитою болью вонзалась вмое сердце мысль: что пройдет десять лет, двадцать лет, сорок лет, а явсе-таки, хоть и через сорок лет, с отвращением и с унижением вспомню об этихгрязнейших, смешнейших и ужаснейших минутах из всей моей жизни. Бессовестнее идобровольнее унижать себя самому было уже невозможно, и я вполне, вполнепонимал это и все-таки продолжал ходить от стола до печки и обратно. «О, если бвы только знали, на какие чувства и мысли способен я и как я развит!» — думал яминутами; мысленно обращаясь к дивану, где сидели враги мои. Но враги мои велисебя так, как будто меня и не было в комнате. Раз, один только раз ониобернулись ко мне, именно когда Зверков заговорил о Шекспире, а я вдругпрезрительно захохотал. Я так выделанно и гадко фыркнул, что они все разомпрервали разговор и молча наблюдали минуты две, серьезно, не смеясь, как я хожупо стенке, от стола до печки, и как я не обращаю на них никакого внимания. Ноничего не вышло: они не заговорили и через две минуты опять меня бросили.Пробило одиннадцать.

— Господа, — закричал Зверков, подымаясь с дивана, — теперьвсе туда.

— Конечно, конечно! — заговорили другие.

Я круто поворотил к Зверкову. Я был до того измучен, до тогоизломан, что хоть зарезаться, а покончить! У меня была лихорадка; смоченныепотом волосы присохли ко лбу и вискам.

— Зверков! я прошу у вас прощенья, — сказал я резко ирешительно, — Ферфичкин, и у вас тоже, у всех, у всех, я обидел всех!

— Ага! дуэль-то не свой брат! — ядовито прошипел Ферфичкин.

Меня больно резнуло по сердцу.

— Нет, я не дуэли боюсь, Ферфичкин! Я готов с вами же завтрадраться, уже после примирения. Я даже настаиваю на этом, и вы не можете мнеотказать. Я хочу доказать вам, что я не боюсь дуэли. Вы будете стрелять первый,а я выстрелю на воздух.

— Сам себя тешит, — заметил Симонов.

— Просто сбрендил! — отозвался Трудолюбов.

— Да позвольте пройти, что вы поперек дороги стали!.. Нучего вам надобно? — презрительно отвечал Зверков. Все они были красные; глаза увсех блистали: много пили.

— Я прошу вашей дружбы, Зверков, я вас обидел, но…

— Обидели? В-вы! Ми-ня! Знайте, милостивый государь, что выникогда и ни при каких обстоятельствах не можете меня обидеть!