учиться этому в юности и что я не так все поняла. Настоящая храбрость – это не бесстрашие, не отсутствие страха, а решимость не позволить страху управлять твоей жизнью. Как я поступала, когда шла покупать кебаб.

– Это, – громко говорю я Майклу, указывая на коробку, – очень похоже на кебабную забегаловку.

– Понятно, – с сомнением в голосе отвечает он. – Коробка похожа на кебабную забегаловку. А что делают с кебабными?

– Я до чертиков боялась кебабной. Боялась прохожих, мимо которых нужно было пройти, чтобы попасть туда, боялась работников этой забегаловки, боялась всякого, кто стоял в очереди за кебабом навынос, даже детей. Нет, правда, даже малыши смотрели на меня как на хромую газель, отбившуюся от стада. Но каждую пятницу я ходила в ту кебабную, несколько лет подряд. С тех пор, когда мы только переехали в ту квартиру и я была беременна, и до того, как… больше там не жила.

В конце концов все работники кебабной выучили, как меня зовут, а я узнала их имена, и они помнили, что мне салат без лука, а Джо любит кебаб с острым соусом чили. Юсуф смешил Грейси, размахивая над головой сосисками, как будто это кроличьи уши… а после несчастного случая, когда я жила во тьме и в памяти о том времени почти ничего не осталось, я все же помню, как Юсуф приходил к нам по пятницам и бесплатно приносил кебаб… Майкл, как я могла об этом забыть? Я даже не съездила к нему, не поблагодарила, а он был так добр.

От этого воспоминания накатывает волна грусти – доброе дело, которое так и осталось без признания, – и я точно знаю: содержимое коробки, которую мы нашли на чердаке, наверняка пробудит к жизни еще много болезненных и печальных воспоминаний, которые будут гораздо серьезнее, чем несказанное «спасибо» за бесплатную питу с курицей.

– Ничего, – мягко произносит Майкл, – еще не поздно. Ты можешь его поблагодарить. Я отвезу тебя туда, когда захочешь.

Стараясь связать мир Майкла с моим миром, я ошеломленно смотрю ему в глаза.

– А вдруг он вышел на пенсию? Или переехал? Или умер? Может быть, его там нет, и я никогда не узнаю, что с ним случилось, и никогда не смогу ему рассказать, как много он значит для меня…

– Мы все еще говорим о владельце кебабной забегаловки или перешли к чему-то большему?

Я киваю и опускаю голову, так что пряди волос закрывают лицо. Мне так грустно, что хочется плакать, и по глупой привычке я пытаюсь утаить слезы от Майкла.

– Да, наверное, мы перешли к чему-то большему, – соглашаюсь я из-под моей естественной вуали. – Даже не знаю, в чем на самом деле мораль истории с кебабной забегаловкой.

– Мораль такова, моя прелесть: даже когда тебе было страшно, ты шла вперед и делала то, что нужно. И в итоге нашла нового друга и привнесла нечто новое в свою жизнь. История о кебабной призывает быть храброй, но и предупреждает, что у храбрости могут быть последствия, от которых, возможно, захочется плакать. Я вижу сквозь стены, и для меня не секрет, что творится за этой блондинистой челкой, мадам.

В ответ на его шутку я смеюсь, точнее, это полусмех-полувсхлип, не могу удержаться и откидываю волосы с лица. Несколько прядей липнут к влажной коже, как спрей-серпантин. Наверное, у меня лицо в красных пятнах, тушь потекла, а глаза красные и воспаленные. Выгляжу не лучшим образом. Решительно встретив взгляд Майкла, я будто бы утверждаю, что вот она я, здесь, во всей уродливой красе.

– Вот это да, – говорит он, отвечая мне притворно-восхищенным взглядом, – ты никогда не была прекраснее! Так и гомосексуалиста в натурала превратишь!

Шансы вызвать мою улыбку – примерно семь миллионов к одному, но у Майкла получается, и я ни с того ни с сего наклоняюсь к нему и целую в щеку. Только железная воля не дает ему в ужасе отпрянуть – это я чувствую.

– Майкл, – говорю я, – ты будешь подарком для кого угодно, будто то мужчина, женщина или животное. Спасибо тебе – за все. За то, что заботишься обо мне. Что слушаешь. Но теперь, наверное, тебе пора.

На его лице, будто кадры кинохроники, мелькают сомнения – значит, нужно их развеять. Ведь я – Победительница кебабной забегаловки, сильная и отважная.

– Со мной все в порядке, Майкл, ну или насколько вообще можно быть «в порядке» после похорон родной матери и на пороге принятия судьбоносного решения. Однако уверяю тебя, мне не грозит нервный срыв. Мне просто надо побыть одной. Подумать о том, что делать дальше, отдохнуть и хотя бы взглянуть на то, что лежит в этой коробке. Не тревожься обо мне, ладно?

– И все же я о тебе беспокоюсь, – говорит он, вставая и залпом допивая остатки джина. – Я-то думал, что буду утешать горюющую после похорон Джесс. А мне показали совершенно другую Джесс, несколько ее ипостасей, если уж начистоту. За последний час я узнал о тебе больше, чем за всю жизнь, и эти новости меня не очень-то обрадовали. Вот я и тревожусь, как же иначе?

Конечно, все так. И это вполне разумное объяснение – мегатонная ядерная бомба тайной семейной истории буквально свалилась Майклу на голову. И я еще пытаюсь не судить слишком строго маму за ее скрытность, хотя сама столько лет скрывала кучу секретов от Майкла. Думала, что так правильно, что так я его защищаю, держу вдали от бессмысленных тайн, которые могут причинить ему лишь боль, – но именно так, возможно, рассуждала и мама.

– Ясно. Спасибо, что беспокоишься обо мне. Но со мной все хорошо, и мне просто нужно передохнуть в одиночестве.

Он с отвращением морщит нос, но понимает, что спорить бесполезно.

– Хочешь побыть одна – понимаю, – говорит он в манере Греты Гарбо, – и покоряюсь. Однако я солгу, если не скажу, что сгораю от любопытства… я тоже хочу узнать, что в этой коробке, на какие вопросы даны ответы и какие ответы вызывают вопросы, и все остальное. Ты мне расскажешь, правда? Не спрячешь все куда подальше, не притворишься, что ничего не случилось?

– Не спрячу и не притворюсь, хотя прекрасно понимаю, откуда у тебя такие подозрения. А теперь вот что – вызову-ка я такси. Мы же не позволим тебе сесть за руль «Фиата 500» в легком подпитии?

Пока я звоню по телефону, Майкл моет чашки и бокалы, а потом с задумчивым видом прислоняется к столешнице рядом с раковиной.

– Как бы то ни было, – объявляет