Джорджина поднялась и бросила окурок в Пчелиный пруд; послышалось неприятное шипение.

— Вы куда? — спросила я. Мне нравилось с ней разговаривать.

— Пойду, почитаю роман, так что вы можете продолжать вязать свой гадкий носок. — Она удалилась с немного скрипучим изяществом, оставив за собой запах, напомнивший мне об улице ля Пэ.

Почтовая открытка пришла ко мне с вечерней почтой. Она представляла собой цветное изображение шотландского гвардейца и козла, марширующих в Букингемский дворец.

«Мадам в хорошем настроении. Вчера вдвоем смотрели крокетный финал. Очень волнующий матч. Оба весьма устали. Мадам посылает наилучшие пожелания. Надеемся, открытка застанет вас в таком же доб. здравии, в каком покидает нас. Искренне ваш,

Б. Макгрейв».

Макгрейв любезно информировал меня о здоровье матери. Интересоваться спортом в сто десять лет — поразительно, но жизнь матери была куда легче моей. Покинув Ирландию в восемнадцать лет, она понеслась по кругам безумных удовольствий. Игра в крикет, охота, походы на распродажи, покупки на Риджент-стрит, бридж, массаж лица у мадам Померой, старомодные салоны красоты близ Пиккадилли-серкус. То, что мать не поспевала за модой, составляло часть ее очарования. Мы всегда приезжали либо слишком рано, либо опаздывали. Помню, заявились в Биарриц в снежную бурю в феврале. Мама восприняла погоду как личное оскорбление. Она считала, что Ривьера где-то на экваторе и снегопад в Биаррице — свидетельство того, что Земля меняет полюса и сходит с орбиты. Мы оказались единственными постояльцами в огромном, размером с вокзал «Виктория», отеле. «Неудивительно, что люди не едут в Биарриц, — заявила мать. — Ни единой живой души. На следующий год отправимся в Торки. Там дешевле и климат намного мягче».

В Монте-Карло мать забыла о погоде, решив, что ее истинный дом — казино. Я же флиртовала с клерком из туристического бюро. Он продал нам билеты в Таормину, и мы отбыли на Сицилию. В Таормине я закрутила роман со старшим официантом по имени Данте. Он нам очень дешево продал картину Фра Анджелико, которая оказалась не подлинником, и поэтому наша сделка получалась не такой выгодной, как мы думали. Зато погода стояла прекрасная, и бугенвиллея была в полном цвету.

Вернувшись в Рим, мы любовались итальянскими офицерами в великолепных синих плащах с головными уборами, напоминающими черные ведерки для угля.

Затем двинулись в ландо осматривать катакомбы. Обошли собор Святого Петра, восторгались куполом Микеланджело. Но потом мать пресытилась искусством и решила, что мы должны ехать в Париж и там купить себе наряды. «Парижская одежда, — сказала она, — знаменита по всему миру». И вот мы в Париже и пришли за покупками в универмаг «Весна». Мать была разочарована: она хотела коричневые атласные панталоны, но таких нигде не нашла. «Могли бы не уезжать из Лондона, — жаловалась она, купив соломенную шляпу, которая ей совсем не шла. — На Риджент-стрит все то же самое, только вдвое дешевле».

Мы пошли в «Фоли-Бержер» — мать решила, что я достаточно повзрослела, чтобы оценить Мистангетт. «Все эти обнаженные женщины меня утомляют, — заявила она. — Греки много лет назад проделывали то же самое». Мать еще не отошла от неудачи с коричневыми панталонами. На следующий день мы посетили кабаре «Бал Табарен» и обе получили большое удовольствие. Я танцевала с очень симпатичным армянином, который потом позвонил мне в отель. Но мать взяла билеты в Лондон, и мы покинули Париж, так что армянин не успел нам ничего продать.

В Ланкашире я испытала приступ клаустрофобии и пыталась убедить мать отпустить меня в Лондон изучать живопись. Она решила, что это вздорная, глупая мысль, и прочитала мне лекцию о художниках. «В живописи нет ничего плохого, — сказала она. — Я сама разрисовывала коробки для распродаж. Но есть художники и истинные художники. Твоя тетка Эджуорт писала романы и была на короткой ноге с сэром Вальтером Скоттом, но она никогда не называла себя художником. Это было бы неприлично. Художники безнравственны. Они живут скопом на чердаках. После здешнего комфорта и роскоши тебе на чердаке не понравится. К тому же что мешает тебе работать дома? Вокруг так много живописных уголков, которые стоит изобразить».

«Я хочу рисовать обнаженные модели, — ответила я. — Здесь таких нет».

«Почему же нет? — воскликнула она и просияла от удачной мысли: — Люди повсюду голые, пока не облачатся в одежду».

В итоге я все-таки уехала в Лондон изучать искусство и там влюбилась в египтянина. В Египте, к сожалению, так и не побывала. Но благодаря матери в юности объездила почти всю Европу.

В Лондоне искусство показалось мне не очень современным, и я задумала перебраться в Париж, где вовсю развернулись сюрреалисты. В наши дни сюрреализмом никого не удивить: в доме почти каждого деревенского викария и почти в каждой школе для девочек висят картины сюрреалистов. Даже в Букингемском дворце есть огромная репродукция знаменитого натюрморта Рене Магритта с ломтем ветчины, из которого таращится глаз. Если не ошибаюсь, картина висит в Тронном зале. Что ни говори, времена меняются. Недавно Королевская академия представила ретроспективу дадаистов, разукрасив галерею под общественный туалет. В мои дни публика была бы шокирована. Ныне лорд-мэр открывает выставку длинной речью о мастерах двадцатого столетия и королева-мать возлагает венок из гладиолусов на скульптуру Ханса Арпа под названием «Пупок».

Как скачут мои мысли, вернее, летят назад; я никогда не завершу повествование, если не буду контролировать сознание — слишком много у меня воспоминаний. Я уже отмечала, что не помню, когда произошли эти события, может, в понедельник или во вторник. Не исключено, что в среду, четверг или пятницу. Только не в воскресенье. Но все, что было дальше, началось примерно тогда, когда я получила открытку от Макгрейва.

Я бесцеремонно заглянула в кухонное окно, надеясь, что в помещении никого не окажется и найдется что-нибудь перекусить.

К несчастью, там сидела миссис Гэмбит и чистила горох. Но меня поразило другое: у нее на коленях пристроился большой рыжий кот, которого она нежно гладила. Человек, испытывающий перед кошачьими природный ужас, не пустит представителя их породы к себе на колени и уж тем более не будет обращаться с ним с такой нежностью. В памяти всплыло то, что говорила Наташа о миссис Гэмбит и о крысах. В приступе любопытства я вошла на кухню и предложила помощь.

— Садитесь, — ответила миссис Гэмбит. — Я рада, что вы боретесь с праздностью.

— Какой чудесный котик, — начала я. — Многие не любят кошек, а я предпочитаю их почти всем другим домашним животным.

— Я люблю кошек, — кивнула миссис Гэмбит. — Мой славный Том спит со мной на кровати, словно пытается лечить мою головную боль. Он почти всегда в моей комнате, хотя кошки, как правило, большие гулены, если дать им слишком много воли.

— Вот почему я его раньше не видела, — сказала я. — Можно мне его немного подержать, я очень давно не гладила кошек.

Миссис Гэмбит, видимо, решила, что я общаюсь с ней запанибрата, и изменила тему разговора.