Я предложил Гильому работать вместе, а в качестве задатка обещал расплатиться с его долгами. Его пробила дрожь. От кого-нибудь другого он бы не принял подобное предложение, побоявшись положиться на человека, у которого невесть что на уме. Но я когда-то спас ему жизнь, и он этого не забыл. По сути, нам предстояло вновь собрать нашу прежнюю команду. Поднявшись, Гильом обнял меня, а потом опустился передо мной на одно колено, как бы заверяя в своей преданности. В то время рыцарство служило для нас единственным эталоном. Позднее, вспоминая о нашем первом соглашении, мы смеялись. И все же это было надежнее, чем подпись под контрактом: никто из нас ни разу не нарушил свои обязательства.

Вторым нужным мне человеком был Жан, по кличке Малыш. По-настоящему его звали Жан де Вилаж. Здесь все обстояло сложнее. Жан был младше меня. Он входил в группу мальчишек, обожавших Элуа, который стремился быть главарем. Наши злоключения при осаде Буржа отдалили его от Элуа, но этот пример оказался не слишком вдохновляющим. Сначала Жан переметнулся ко мне, но я в ту пору, к несчастью, вовсе не склонен был кем-то руководить и оттолкнул его. Я почуял в нем агрессию, разрушительную энергию, побуждавшую его пенять на любую власть. Он был бунтарь. Впоследствии мне несколько раз попадались люди, которых незримая рана, нанесенная в детстве кем-то из близких и так и не зарубцевавшаяся, заставляла то и дело выплескивать неосознанную ненависть. Достичь цели можно было и не прибегая к жестокости. Но для них это был способ дать выход тому дурному, что болезненно накапливалось в их уязвленной душе. В пятнадцать лет Жан впервые убил человека.

Это было в разгар войны, Малышу приказал командир, и никто его за это не осуждал. Последовав за главарем банды, Жан присоединился к войску короля Карла. Его видели в Орлеане, когда Дева взяла город. Он присутствовал и на коронации в Реймсе, но на следующий день, словно брезгуя служить человеку, ставшему отныне законным королем, Жан покинул армию: он как будто решил, что его место среди тех, кто выступает против властей, за гиблое дело. Поговаривали, что, вернувшись на родину, Жан затеял торговать вином и отправил несколько обозов к своим бывшим соратникам, чтобы утолить их жажду. Увы, его дела пришли в упадок. Он куда-то скрылся. Гильом, который по-прежнему дружил с ним – и именно в этом заключалась для меня польза, – считал, что тот отправился в Лионнэ и там присоединился к какому-то сумасшедшему сеньору по имени Вильяндрандо. Когда его ранили в бедро, он вернулся в Берри залечивать рану. Он пользовался покровительством сеньоров д’Обиньи и выполнял для них разные поручения самого низкого свойства. Я решил встретиться с ним. Гильом предупредил Жана о моем приезде. Я ожидал увидеть бандита и, по правде сказать, опасался, что вино и распутство, к которым так склонны вояки, погубили его окончательно.

К моему громадному удовлетворению, я нашел его в добром здравии. Жан был выше меня на целую голову. В своей облегавшей тело рубахе он выглядел ладным и крепким. Благодаря жизни на свежем воздухе он загорел, на подбородке и щеках поблескивала отросшая светлая щетина. Нога его почти зажила, о ране напоминала лишь некоторая скованность походки. От того мальчишки, которого я знал в детстве, остались только голубые глаза, радостные, как у людей, переживших душевные или телесные страдания. Первые минуты встречи решают все – это я понимал. Либо мы останемся чужими и поездка моя напрасна, либо, надеялся я, старая дружба еще жива и он окажется именно тем, кто мне нужен.

Он бродил со служанкой по берегу и нежно ей что-то нашептывал. Я истолковал это как благоприятный знак. Пожалуй, более всего меня бы смутила солдафонская грубость манер.

– Ну что, воюешь? – спросил я его.

– Я этого хотел, Жак, я этого хотел, – задумчиво ответил он, улыбнувшись, хотя глаза его были печальны.

Он долго рассказывал, каково было воевать во французской армии. Там значение имела только знатность. Аристократы решали все, порой навязывая ошибочные планы. Все прочие считались всего лишь пешками, которыми можно пожертвовать. В отличие от простолюдинов, которых мне доводилось встречать позднее, Жану совсем не нравилось воевать.

Я понял, что он искал, за кем пойти, да так и не нашел. Он говорил об осаде Орлеана – единственной битве, где он отдал все. Он сражался за Жанну д’Арк, о которой было известно лишь то, что ее послал Господь, во что Малыш не верил. Он наткнулся на нее на привале, когда она снимала доспехи. Разглядел худую голую ногу. Она опустила взгляд. Я понял, что за эту Жанну он отдал бы жизнь. Ему нравилось идти за тем, кто слабее. В других случаях он рано или поздно ожесточался и уходил, чтобы не доводить дело до расправы.

Я сидел перед ним, желая казаться меньше ростом и положив на стол свои белые руки с ухоженными ногтями; это женские руки, как мне часто говорили, не державшие оружия и говорившие о моей слабости в тот момент, когда на самом деле я пытался взять над ним верх.

Он склонился ко мне, стиснул мои пальцы. Лицо его просветлело, мне показалось, что у него на глаза навернулись слезы.

– Жак, – сказал он, – ты мне послан Богом!

Детская дружба уцелела, и прежнее распределение ролей тоже. Он вновь был готов следовать за мной до конца. Дело было сделано.

* * *

Два следующих года были странными. Внутренне я точно знал, куда иду, и ни секунды не сомневался в успехе своего начинания. Но со стороны мое положение выглядело довольно шатким. Сначала я сидел в тюрьме. Затем ни с того ни с сего, все бросив, отправился на Восток. Единственным смягчающим обстоятельством могло бы быть привезенное оттуда состояние. Но я воротился без гроша в кармане. И вот мне уже далеко за тридцать, а я до сих пор ничего не совершил. Слово «никудышный» вслух никто не произносил, но я догадывался, что так думают те, кто меня окружает. Кроме замкнутой, молчаливой Масэ, которая на свой лад всегда верила в меня. Она искренне желала мне успеха, хотя, как я подозревал, давно поняла, что успех отдалит меня от нее. Детям она рассказывала чудеса про мое геройское поведение. Но нашему старшему, Жану, уже исполнилось тринадцать. Он был в состоянии судить обо всем сам. И когда, преодолев свойственную ему сдержанность, он начал расспрашивать меня о моей жизни, у меня сложилось четкое впечатление, что он во мне сомневается.

Тесть мой, казалось, не старел. Несмотря на вечные жалобы, он втайне был счастлив, что на нем до сих пор держится и, может быть, еще долго будет держаться благополучие семьи. Я был достаточно уверен в себе, чтобы не опасаться его осуждения. Мне лишь хотелось, чтобы он в последний раз ссудил меня деньгами. Без этого было трудно раскрутить затеянное мною предприятие. Я не знал, как убедить тестя в дельности моей затеи. Какие бы доводы я ни выдвигал, он будет держаться своего мнения: ждать от меня нечего. Я побудил Масэ вмешаться, и в конце концов он сдался.

Я арендовал склад в предместье, где жили кожевники. Первая встреча состоялась знойным днем в середине июня. Сквозь открытые окна до нас долетал запах дубленых кож. Тут-то нам стало ясно, почему удалось снять помещение так дешево. Мы с Гильомом и Жаном расселись вокруг громадного стола из струганых еловых досок, чуть отодвинувшись, чтобы не занозить руки. В центре сидел молодой нотариус, который составил наш первый договор. Мы подписали бумагу, и крючкотвор, который, с той минуты, как вошел в помещение, сдерживал дыхание, выскочил, едва не задохнувшись. Наш тайный сход продолжался почти до самой ночи. Жан принес еду и вино. Говорил практически я один. Выложил разом все наметки, справки, идеи, скопившиеся у меня за месяцы путешествия. Со временем они упорядочились, обрели форму. Мои компаньоны приняли план таким как есть. Они лишь задали вопросы чисто практического характера: кто что делает, как, какими средствами. Взаимодополняемость их характеров сыграла свою роль при распределении задач: на долю Гильома досталось общее руководство, бумаги и счета; Жан должен был разъезжать, привлекать новых партнеров и при необходимости преодолевать возникшие препятствия.