Всё преувеличенно, контрастно, резко ярко — бескомпромиссная синь неба, зелень травы, чернь памятников. Я шагаю по лишённой в полдень тени аллее между скрипучих дубов. Слева, справа стоят свежевыкрашенные испаряющиеся оградки, до дурноты пахнет тяжёлым маслом. Коричневые контуры туфель плывут под струями асфальтовго марева, колкое шарканье моих шагов подлетает лишь на пару секунд и бессильно бьётся о шершавый ковёр серой дорожки — я сворачиваю налево. Мне нужно пройти мимо нескольких семейных участков — три справа и четыре слева. Я никуда не тороплюсь, давно уже и не буду больше никогда. Мой участок — следующий. Фамильный склеп, в котором с самого начала и по сей день лежит один только человек. Все, кого он оставил после себя, отвернулись. Всё, что он оставил после себя, забылось. Аминь. Я останавливаюсь и задерживаю дыхание — мне нужно собраться. Медленно выдыхаю и поворачиваюсь направо — чёрный гранит всё также хранит его немного женственные черты. Художнику удалось передать горящий, обиженный, злой и любящий взгляд серых глаз — теперь навеки серых. Острая ямочка на подбородке наперекор времени пытается вызвать на бой, но некому. Не с кем. Все его враги давно ушли. Аминь. Вторая дата хочет всколыхнуть лихорадочный пляс памяти, но я давлю её, не пускаю. Спокойствие, спокойствие подобает мне — много воды утекло. Справа на памятнике, ближе к верхнему углу откололся кусочек, оставив по себе ямку в форме рыхлой пирамиды. Газончик ровно пострижен, ничто не нарушает его цельной жизнерадостной красочности. Никаких цветов давно здесь не бывало, а мы с ним не дарили другу цветов. Плохо расстались вообще, плохо. Стыд покалывает ещё отдалённо где — то в самой глубине, неподвластной целиком пескам времени. Я слышу невесомые шаги за спиной, сбоку, они приближаются. Он тоже пришёл сегодня, больше теперь некому — только мы двое. Останавливается справа, на границе бокового зрения, смотрит на небо — в руке бутылка. Молча скручивает крышку "Велеса", надолго прикладывается. Передаёт мне. Я принимаю в руку горячее стекло, и тёплая водка выливается в пересохшее горло как дистиллированная вода, аминь.

За окном идёт дождь — серые хлипкие капли прилипают к стеклу, скашивают безупречно крулые края о гладкую поверхность, размазывают студенистый пейзаж центральной улицы в грязную картину пьяного экспрессиониста. Я вешаю сухую перетянутую венами кисть на шарики белой пластмассовой верёвки, секунду медлю и плавно дёргаю вниз — пыльные вертикальные жалюзи сворачиваются в сплошную чешую, закрыв от меня хандрящий дохлый театр ливня. Я сплетаю пальцы сложенных на столе рук, опускаю на них взгляд — гладкие темнеющие запястья, белые теперь волоски, потолстевшие с годами аккуратные ногти с никотиновой желтизной по краю. Чёрная клееная поверхность дешёвого офисного стола из дсп, ровная стопочка документов, белая клавиатура с полустёршимися красными и чёрными буквами, старомодный плоский монитор с ровными рядами дырочек динамика. Хочется выпить чаю, не хочется. Работа слишком хорошо отлажена, совсем нечем занять мозг, остаётся упражняться в остроумии, придумывая всё новые и новые оригинальные формулировки внутреннего диалога. Да и то всё чаще возникают сомнения в уме и адекватности собеседника. Достал за эти годы, говоря откровенно. На углу стоит старенький надёжный телефон с мини-атс, мигает красная лампочка внутренней линии — никаких посетителей, сотрудники трудятся в поте лица и не желают обременять. Они меня побаиваются, что в общем-то верно — в их годы положено побаиваться начальства, иначе есть шанс стать такими как я: слишком старыми, чтобы жить; слишком крепкими, чтобы умереть; слишком умными, чтобы получать от этого удовольствие. Лампочка внутренней связи перестаёт мигать и устойчиво загорается красным — нажимаю на рыжую кнопку громкой связи. "…к вам посетитель. Говорит, обязательно должны вспомнить. Снежанна какая-то", — "Леночка… Впусти". Снежанна — это было так давно, что становится страшно. Я так ни разу и не увидел её. Тогда мне было двадцать лет, я был привязчив. Дверь открывается, и она заходит — маленькая, крепкая, полноватая, мешки под глазами, очень похожа на мать. Сейчас этой девочке должно быть 56. Она странно на меня смотрит и криво улыбается. А я не знаю, что ей сказать.

Демон

Мы снова на крыше. Москву посетил Милочек. Милочек выглядит моим

светлым аналогом, как «Крушовице». Он кучеряв, зеленоглаз и

одет в джинсу. Он много курит. Вот только он — блондин. На

крыше нас уже четверо. Два кошака с шапками вместо волос и две

рыжих киски. Естественно, одна из рыжих кисок — Мышка. Вторая

— Мася Матвеева. Мы пьём вино. Мышка пришла в купальнике,

разделась и теперь загорает, лёжа на яйцегрелке. Чёрный битум

разогрелся на летнем солнце, и когда спина начинает

поджариваться — Мышь переворачивается на живот. Солнышко припекает

— я в расстёгнутой рубашке, под рубашкой майка-вандамка, из

неё торчит волосатая грудь. Вино мы отнесли в тенёк. Антон

прислонился к бортику и задумчиво смотрит на город. Я ловлю

взглядом изощрения дыма. Мася сидит по-турецки, безвольно

опустив руки, и уставилась в пол. Брошенная кукла.

***

Колобок за плечом, рука на лямке. Улица почти пуста — ранее утро.

Свежо. Прохладный с ночи воздух пощипывает лицо. Ровный,

широкий шаг. С каждым шагом каблук громко вбивается в асфальт,

отдаваясь эхом в колодце двора, как упавший в воду камушек.

Жёсткий прищуренный взгляд ощупывает улицу в поисках знакомых

лиц и потенциальной опасности, что тождественно. Зубы крепко

сжаты, играют желваки. Вторая рука по-старому лежит в

кармане. Разница в том, что в этот раз она сжимает свинчатку.

Прохладный утренний ветер подхватывает полы медицинского

халата. Из-за угла выруливает неказистый мужичонка. Срабатывает

рефлекс, и ноги на мгновение замирают в стойке. Сканер

классифицирует объект и даёт отмену ложной тревоге. Шаг

выравнивается. Мужичонка с опаской косится на меня и обходит по широкой

дуге справа. Есть закурить!

***

Мася сидит и смотрит в пол. Руки безвольно висят, колени разведены.

Окрашенные в красный волосы завесили опущенное лицо. Она

почти не дышит. Начинается движение. Она поднимает левую руку и

опускает перед собой. Водит пальцем по битуму. Колокольчики

на запястье позвякивают. Мася качается в такт движению и

музыке. Она не плачет. Она не задумалась, не замечталась. Она

действительно просто смотрит в пол и слушает колокольчики.

Она просто двигает рукой. Ей не грустно, хотя и не скажешь по

её лицу. Само собой, ей и не весело. Она не получает от

этого удовольствия. Но ей и не плохо. Она умеет говорить и

общаться, её не назовёшь замкнутой. Она даже умеет танцевать и

смеяться. Но это с ней бывает довольно редко. Милочек

переводит взгляд на