беспомощно свисает, словно отчаявшись когда-либо пригодиться, то хлопает, рвется, злится, будто негодует на тех, кто не заботится о нас.

Среди рабочих есть несколько человек совершенно раздетых. Их вещи утонули во время лодочного продвижения. Одежда их рваная, ноги закутаны в грязное тряпье, перевиты множеством веревок и лыковых обмоток. Спят они на голой земле без одеял, без подстилки. Они то и дело подходят к Ник. Александровичу и то просят, то требуют, чтобы он дал хоть чем-нибудь прикрыться. «Мы ночами не спим. Холодно. Одно спасенье в костре». Ник. Александрович твердит только одно: «Самолеты, самолеты».

Рабочие недовольны всем. Их не удовлетворяет плата («Сдельщину, давай сдельщину!»), еда («Давай рис, чего пшеном пичкаешь?»), одежда («Давай спецовку! Одевай нас!»). А у нас ничего нет. Это они прекрасно знают и с еще большей наглостью ведут себя. И не скажи слова, если сказал, да еще не особенно вежливо, так огрызнутся, что только успевай затыкать уши.

— Они работать не будут, — говорит Ник. Александрович. — Только если до первых морозов, а потом вниз, все разбегутся. Они обжирают нас и ждут Кирилла Владимировича. Как он только приедет, так тут они и заявят: «Работать не будем!»

5 сентября. То двое, то трое остаются в лагере. Больные. У нас нет лекарств, нет даже градусника, и болен ли рабочий — проверить невозможно. Совершенно здоровый парень заявляет: «Я больной». Начинаешь ему говорить, а он: «Дай врача, пусть скажет». Конечно, он и это знает — врача у нас нет. «Ноль ему!» — приказывает Ник. Александрович. То есть надо поставить в табеле ноль за прогул. Но и «ноль» ставить нельзя, — а если он на самом деле болен? Нет никакой уверенности в том, что рабочие выйдут на работу. Могут и отказаться. Мы бессильны их заставить.

Ошибку с «домером» исправили на трассе и теперь движемся вперед. Это радостно. А в лагере еще радость — был бат, — привел его парторг Шкилев, — оставил муку. Но махорки и сахара нет.

6 сентября. Наступило то, чего ожидали и боялись. Рабочие не вышли на работу. Мотивировка: «Всесоюзный выходной день». Как ни убеждали, как ни говорили, что администрация может для пользы дела переносить выходной, вот будет дождь, тогда уж. Они ни в какую, — «дождливый должен актироваться». И посыпались обычные упреки: «Не даете риса, не даете масла, надо стираться, обовшивели» и т. д. Только один работник — сингапурец Шатый — согласился пойти с Походиловым. День сорван. Мы сидим у обеденного стола и обсуждаем происшедшее. Вдруг кто-то заметил бат. Он шел сверху. Радости не было конца. Махорка, сахар! Через некоторое время бат причалил к берегу. Из него вышли Картус, Егоров и рабочий. У них произошла авария. Все погибло: палатка, радиооборудование, личные вещи. Спасли только два ружья… И снова уныние.

Я не представляю, как мы будем продвигаться выше. Вода холодает, перекаты увеличиваются, а надо быть в воде. На сопках снова выпал снег. Не за горами зима, а уже на горах. Картус думает плюнуть на Амгунь и двинуть пешком по тропе. Путь трудный, опасный, — до Могды сто километров.

Приехали охотники, привезли мясо сохатого. Сало они срезали, взяли себе, а нам — постнятину. Ник. Александрович не захотел брать по установленной цене такое мясо — два рубля за килограмм — предложил по полтора. Охотники заволновались, залопотали меж собой и забрали мясо. Немного спустя к Ник. Александровичу пришел эвенк и заявил, чтобы ему дали расчет.

— Денег у меня нет, деньги у начальника, — ответил Ник. Александрович.

Эвенк закричал и вышел из палатки. Через минуту вернулся и сердито сказал:

— Моя ходи вниз, завтра деньги давай, моя ругаться будет!

Все же мясо взяли, есть-то что-нибудь надо?

7 сентября. Картус ушел, взяв с собой рабочего. Пожелали ему счастливого пути, всех благополучии, и его забавная фигурка скрылась в густом березняке. Как-то грустно стало. Словно что-то недоброе чувствовало сердце. Без проводника в тайге опасно. Можно заблудиться, да и на зверя нарваться. Плохо еще и то, что идешь, идешь и конца пути не видно. Только тогда узнаешь, что пришел, когда увидишь над домами дым. Только мы проводили Картуса, как новая неприятность. Мои рабочие не вышли на работу. Прямой отказ. Пришлось перераспределить других и продолжать работу.

Люди слишком скоро забывают плохое. Давно ли, думается, Мишка вымаливал кусок хлеба, а сейчас он большой, независимый. Наше отношение к бродягам нас губит. Мы не хотим подчеркивать разницу между ними и честными рабочими, не хотим тыкать пальцем, что ты «проходимец», а они поняли по-своему, поняли так, что мы их боимся и что мы ничего не можем с ними сделать.

8 сентября. Дерево немного накренилось в сторону от створа, накренилось еще и, стремительно падая, затрещало о ветви встречных деревьев. Гулко охнув, вдавилось в багульник и замерло. Где-то застрявшая в верхушке ветвь нехотя отделилась и скользнула вниз. Белка встревоженно прыгнула на сучок, пробежала по нему и скрылась за стволом. Рубщики делали просеку. Сзади них шел Ник. Александрович с теодолитом, я — за ним с мерной лентой. Лес был густой, просека продвигалась медленно. Мошка, как всегда, облепляла все лицо. Но думал я не о ней, а о махорке. Все карманы давно уже вывернуты и собранная табачная пыль выкурена. Рабочие курят мох, кашляют, плюются, но не бросают. Попробовал и я закурить, но то ли нежное воспитание, то ли на самом деле мох большая дрянь, но не смог, тут же и бросил. Неожиданно мои мысли о куреве отвлекло какое-то нарастающее жужжание. Звук нарастал, и уже не было никакого сомнения в том, что это самолет. «Вон он! Эвон! Эвон!» — закричали рабочие, указывая на мелькающий между верхушками деревьев, в просветах, самолет. Самолет пролетел стороной. Исчез. Работа на ум не шла. Все же доработали до конца. Домой бежали, на ходу переговариваясь. Неожиданно гул опять стал нарастать, и самолет пролетел обратно. «Оставил груз и улетел», — так решили. И никто не сомневался в этом. Но в лагере все было по-старому. Самолет только пролетел над ним. Видимо, не наш, а экспедиции аэрофотосъемки. Стало еще скучнее и тоскливее. «Почему же высшее начальство не думает о нас?» Если бы не Забулис да не два бата от К. В., мы давно бы уже были в Керби, — голод не тетка. Продукты опять подходят к концу, их осталось