по Амгуни. Мог стрелять только Забулис. Через несколько минут я увидел палатку и у костра Забулиса и Петю Кустолайнена.

— Холодно сегодня, — заметил я.

— Ну, это деталь, вот зимой — да, — ответил Петя.

Поехали дальше. Миновали старый лагерь, пересекли Темгу и пристали к берегу, на два километра ниже ее, где стоял шест с табличкой — «Начало работ 3-й партии».

Пока мы добирались до трассы, солнце успело высоко подняться и разогнать облака. Стало парить. Мошка ожила и заклубилась у наших лиц. Писать не было никакой возможности, — лезла в глаза, облепила все лицо. С каждой минутой ее становилось все больше, тучи садились на лицо, лезли в глаза, в нос, в уши, в рот. Я чихал, плевался, вытаскивал карандашом из ушей, но ее была тьма-тьмущая. Наконец терпение лопнуло, я упал лицом в траву и оставался неподвижным в течение нескольких минут. От земли пахло перегноем и чем-то сладковатым. Но мошка не оставляла и тут, и тогда, собрав остатки терпения, я разжег костер и окрикнул Васятку, — он тоже лежал вниз лицом. Когда он поднялся, то я не узнал его. Все лицо было опухшим. Сидели у костра до тех пор, пока солнце зашло за тучу и наступила прохлада. Только тогда начали работать. Впереди было пятнадцать километров, — это немалый путь по тайге, да еще с работой.

Пришлось нажимать.

29 сентября. В лесу утро. Тихо. Редко-редко свистнет рябчик. Тайга безмолвна. Но проходит полчаса, и она наполняется самыми разнообразными звуками, — пришли люди. Неожиданно раздается пение. Поет не то женский, не то мужской голос, и, когда заканчивает куплет, последние слова подхватывают несколько голосов. Это идет Маша со своим отрядом.

Я все больше узнаю ее. Сколько в ней энергии! Нет, она никогда не захнычет от трудностей. Видимо, жизнь ее не особенно баловала. На голове у нее накомарник, надетый наподобие шляпы. Идет ли это к ней? К ней все идет. Уверенная, почти мужская походка, озорной взгляд и девичья нежность щек. Голубизна глаз, соломенный цвет волос и наивная веснушчатость — вот ее портрет. Нельзя не улыбаться, глядя на нее, и я улыбаюсь. Она проходит мимо и еще сильнее «нажимает» на голос.

— Пой! — кричит она, обращаясь ко мне.

— Сейчас, — отвечаю я.

Это ее смешит. Смеется весело и заразительно. Смеюсь я. Смеются работяги и весело подмигивают мне, как бы говоря: вот, дескать, какая у нас Маша, с ней не пропадем.

Они проходят. Сзади идет Петя Кустолайнен. На носу у него лоскут бумаги.

— Что это? — спрашиваю его.

— Упал на змеевик, но это деталь, только поцарапал, вот если бы проломил…

Но «деталь» дает себя почувствовать, его нос распух и посинел.

Тайга наполняется шумом падающих деревьев, стуком топоров, взвизгиванием пил. Около меня вьются синицы, они не боятся и подпускают на близкое расстояние. У берега протоки перелетают с ветки на ветку красивые, с веерообразным шоколадного цвета хвостом, кукши. Неподалеку от них, прислонившись к стволу, сидит пестрый дятел, он упрямо стучит длинным клювом в кору. Неожиданно ко мне выходит Семаков. Что-то в лице его есть наглое и насмешливое. Он идет в сторону лагеря.

— Ты куда? — спрашиваю я.

— На Амгунь, водицы испить, а то работа горячая, время жаркое, язык от работы пересох.

— Много наработал?

— Ага, не успел начать, как кончил.

— Домой идешь?

— Домой далеко, лагерь ближе.

— Может, все же поработаешь?

— Боюсь, обессилю… — Он нагло усмехается и проходит.

А когда я вернулся с работы, увидал его у костра. Он о чем-то оживленно говорил. Я подошел ближе и услыхал:

— Ну, он ко мне, а у меня в руках чурка деревянная на полпуда, я как окрестил его, ну он и глаза в небо упер. Поглядел я, вижу — гроб готовить надо, ну да это не мое дело…

Я вышел из-за кустов, он замолчал, но, как только я миновал его, стал дальше рассказывать о своем бандитском подвиге.

30 сентября. Опять продукты подходят к концу. Опять скоро наступят серые дни, если нам не будет помощи. Но это обстоятельство волнует только нас — ИТР. Остальным это неинтересно. Вот они поют, окружив костер кольцом. Забыты все горести, лишения, печали. С серьезными лицами выводят они русские песни. Как они хороши сейчас, эти люди, сколько в них неподдельного чувства! Даже Семаков, этот отъявленный тип, вторит всему хору басом. И горе тому, кто выскочит хоть на полтона, так одернут, что больше бедный певец никогда и петь не захочет. Особенно хорош голос у Котлова. Тенор. Как легко он поет, как смело забирается на высоту и перекрывает голоса других, не заглушая их, а они чутко прислушиваются и с уважением внимают движениям его рук. А Котлов забыл все, — в обычное время это маленький, забитый человек, им понукает каждый, а сейчас он старше всех, это он сам понимает и гордо глядит поверх их голов. Глаза его полузакрыты, голова слегка откинута, он словно в забытьи. Песня подходит к концу, и голос за голосом все тише и тише, давая простор в финале Котлову. И он, забравшись на высоту, задумчиво заканчивает песню.

— А у тебя голос, как у козла, га, — смеется, врываясь в наступившую тишину, Ленька-повар.

Котлов недоумевающе мигает ресницами, потом кривит губы и презрительно говорит: «Эх вы, люди!»

А «люди» уже забыли Котлова-певца и теперь довольствуются новым зрелищем, и когда Котлов хочет уйти, Семаков дергает его за ухо и говорит тихим, вкрадчивым голосом: «Обиделся, а ты не обижайся, пой и будь доволен, что тебя слушают. Если слушают, значит, нравится, понял?» — и опять дергает за ухо, подталкивая к костру.

Котлов морщится от боли.

— Семаков, оставь его, больно ведь, — говорю я.

— А нам от его песен еще больнее, все сердце перевернул, так я ему частичку боли отдаю…

Котлов запевает новую песню.

Наступает вечер. В наступающей темноте отчетливо виднеются хребты гор