— Душа ты моя, свет ты мой…

Через два дня все, что намечал Нестеров, было сделано. Ни осмотр рудника Тульчевского, ни осмотр избы, похороненной под оползнем, на самой заимке, ничего нового не принесли, но и веры в историю экспедиции Тульчевского не поколебали. Эти приреченские просторы могли хранить все — всю таблицу Менделеева.

Еще через день Калинкина проводила Нестерова, уезжавшего в Приреченск с попутной машиной все с того же леспромхоза.

А в Приреченске Нестерова с нетерпением ожидали две женщины. Первой была Иришка, сестренка его бывшей жены Симы. Он заметил ее еще издали: вдоль палисадничка его дома прохаживалась туда-сюда высокая, тонкая, в клеенчатом плаще женщина. Она ходила не спеша, изредка останавливалась перед проулком, напряженно смотрела, не идет ли кто по нему. Ирка была с рождения сильно близорукой и не заметила приближения Нестерова со стороны усадьбы леспромхоза, размещавшейся у речки за домами. «Зачем она тут появилась? Не иначе стряслось что-то с Серафимой», — подумал Нестеров и в тот же миг поймал себя на том, что думает о бывшей жене равнодушно и отчужденно.

— Здравствуй, Иришка-пулеметчица! Не меня ли ты ждешь? — сказал Нестеров, подходя к девушке и называя ее прежним именем, присвоенным еще до войны за манеру говорить часто и звонко.

— Ой, Миша, а я тебя с этой стороны никак не ждала. Второй день возле твоего дома обитаюсь. А тебя все нет и нет, — судорожно поводя худыми плечами, сказала Иришка, пряча за очками свои близорукие, беспомощные глаза.

— Пойдем в дом, Ириша. Напою тебя чаем, и поговорим обо всем, — пожимая худенькую руку девушки, сказал Нестеров.

— Я тороплюсь, Миша, мне необходимо сегодня уехать, а поезд отходит через час. Госэкзамены на носу.

— Успеешь. Я быстро сварганю чай. В два счета.

— Без жены научился.

— Многому научился, Ириша.

Пока Иришка сбрасывала с себя клеенчатый плащ, Нестеров растопил припасенными стружками железную печку и, наполнив чайник, поставил его на жаркое место.

— Ты что приехала-то? В самом деле ко мне? — спросил Нестеров, садясь за стол напротив девушки.

— Точно к тебе. По поручению Серафимы. Ждет ответа.

— Странно! — воскликнул Нестеров.

— Может быть, и странно. Наказала она съездить к тебе. Просит простить ее.

— То есть как простить? — не понял Нестеров.

— Как? Я не знаю. Просит простить ее, забыть обо всем, что произошло, клянется, что будет верной тебе до гроба. Не сладилось у нее с профессором. Жуткий жадюга. Даже сахар выдает ей по счету. Три ложечки утром, три вечером. Полнеют, мол, с сахара. Не написала бы об этом родная сестра, никогда бы не поверила, что могут жить на земле такие уроды.

— Ну и ну, — грустно усмехнулся Нестеров.

— И ужасно ревнивый… Пишет, что щиплет ее, как гусь, чтоб синие подтеки были на лице и шее… Об этом она, конечно, не велела тебе говорить… Так как, Миша, простишь или…

— Нет, Ириша, не прощу. А если б и простил на словах, то солгал бы. Сердце такое не простит. Неужели тебе-то это не ясно? Ты же всегда была у нас умницей.

— Мне, Миша, ясно, а Симку жалко, сестра все-таки. Запуталась она, жертвой своей красоты стала, дура.

— Прости, Ириша, иначе не могу. И продолжать этот пустой разговор не имею желания. Давай поговорим о другом.

Но говорить о другом Иришка не захотела. Она вскочила и выбежала опрометью из дома. Нестеров в окно долго смотрел ей вслед. Плечи ее вздрагивали, и он понял, что она оплакивает легкомыслие и неверность старшей сестры тяжкими слезами осуждения.

А перед сумерками к Нестерову пришла Лида. Она вошла в дом шумная, нарядная, с модной прической, в тесном костюме, плотно облегавшем ее высокую, слегка вытянутую фигуру, перехваченную в талии и потому напоминавшую стрекозку. Вместе с ней в холостяцкий дом Нестерова ворвались запахи духов и кремов.

— Миша, я так по тебе соскучилась, — сказала Лида и, отодвигая с грохотом табуретку и скамейку, бросилась к Нестерову, обняла его и принялась целовать в губы.

«Что это она? Неужели влюбилась? Вот уж некстати», — пронеслось в голове Нестерова, и он попытался освободиться от объятий Лиды. Но она вновь придвинулась к нему и, схватив его за руку, прижала ее к своему сердцу.

— Я как подумаю, Миша, что приехал ты сюда нз-за меня, из-за Степиных наказов, мне становится горько и больно… И я не знаю… что сделать, как поступить, как жить дальше, чтобы ты понял всю мою благодарность тебе…

— Вот сядь-ка, Лида, и послушай. Я ведь приехал с территории Тульчевского… Провел там неделю, — сказал Нестеров и, подхватив Лиду под локоть, подвел ее к столу и усадил на табуретку.

Только теперь, отойдя на несколько шагов от Лиды, он рассмотрел ее костюм. Костюм был сшит из кителя и брюк Степана. «Вот как она! Не успела еще утихнуть боль от войны, а она уже наряжается, спешит понравиться. А ведь могла бы сберечь, навсегда сберечь его гвардейский мундир».

От своего открытия Нестеров почувствовал горячие толчки в голову, и с языка готовы были сорваться резкие и обидные слова.

— Прости, Лида, я схожу за дровами, — сквозь зубы процедил Нестеров и вышел во двор.

Он долго стучал здесь топором, без особой необходимости размельчая березовые поленья. Вернулся успокоенный, внутренне подготовившись рассказывать о своей поездке.

Лида настолько была увлечена своими чувствами, что не обратила внимания ни на его сдержанность, ни на сухость его сообщения о путешествии. Она часто вздыхала, закидывала руки за голову, как бы напоказ выставляя свою не по фигуре пышную, высоко подобранную грудь. Несколько раз она забрасывала ногу на ногу, и Нестеров видел ее голые ноги и кружевные панталоны. Он отводил глаза в сторону, но Лида делала вид, что не замечает его смущения. Она ушла молчаливая, сдержанная и непонятная. Уже стемнело, и он предложил ей проводить ее до больничного городка.

— Миша, не насилуй себя, — тихо, почти с рыданием, сказала она и, накинув белый платок, висевший на плечах, на голову, вышла, не обернувшись.

А дня через три Лида вновь появилась в доме Нестерова. Она была сейчас уже другой: будничной, уставшей, виноватой. Из того костюма на ней была только юбка. Лида забилась в угол и сидела, сжав плечи.

— Ты здорова, Лида? — присматриваясь к ней, спросил Нестеров, гремя чайником.

— Вполне, Миша.

— А все-таки ты какая-то иная сегодня…

— Не нравлюсь я тебе, Миша, никакая: ни наглая, как тогда, ни тихая, как теперь. — Ее бледное лицо стало совсем мрачным, губы шевелились в судорожной улыбке, глаза останавливались на одной точке.

— Может быть, поговорим, Лида?

— Поговорим, Миша.

— Что тебя мучает, Лида?