Когда «Юнкерсы» стали удирать поодиночке, разбредаясь в разные стороны, Костин выбрал одну вражескую машину и пошел за ней. Он наметил себе именно ее, потому что она шла как-то неуверенно (видимо, была повреждена), не прижимаясь к лесу, подобно другим «Юнкерсам», а, напротив, стараясь держаться как можно выше. Вероятно, немец не был уверен, что дотянет до своего аэродрома. Машина шла на высоте трех тысяч метров к югу, к линии фронта.

Костин, набирая высоту, погнался за этим «Юнкерсом», но не прямо, а сложным изломанным путем, чтобы не дать вражескому экипажу догадаться, в чем дело. Оглянувшись, Костин увидел за хвостом своего самолета машину Алексеева и обрадовался. Алексеев шел за ним следом, искусно и точно повторяя все его эволюции.

Костин не любил Алексеева, но никогда этого не показывал. Бачки, франтовство, склонность к волокитству – все это раздражало Костина, особенно последнее время, когда они оба стали ежедневно посещать библиотеку. Однако из чувства справедливости он не позволял себе думать об этом. Он знал, что Алексеев отличный пилот, что теперь, после того как ранили Грачева и убили Никритина, Алексеев – один из наиболее опытных летчиков эскадрильи. Алексеев охранял сейчас хвост его самолета, и Костин мог не бояться, что на него нападут сзади.

Обманув «Юнкерc» широким обходным маневром, он, набрав высоту, нагнал его возле самой линии фронта, бой продолжался всего несколько секунд. После второй очереди Костина «Юнкерс» сорвался в штопор и, крутясь, дымя, полетел вниз.

Не прошло и десяти секунд, как струя пуль ударила в самолет Костина сзади. Бронированная спинка кабины выдержала, и Костин остался цел. Но самолет его сразу запылал.

Все это произошло совершенно для него неожиданно, но он нисколько не испугался. Открепив себя от сиденья, Костин выпрыгнул. Прыгая, вспомнил, что находится за линией фронта, над позициями немцев. Но ветер дул с юга, от немцев к нам, и высота была три тысячи метров. Если он сразу откроет парашют, вечер перенесет его через фронт на нашу сторону.

Парашют раскрылся хорошо. В стороне, гораздо выше себя, Костин увидел удаляющийся силуэт «Мессершмитта». Это он подкрался к Костину сзади. Но как ему удалось миновать Алексеева? Неужели он сбил и Алексеева? Где Алексеев?

Он посмотрел вниз, на лес, подсиненный далью, и сердце его дрогнуло. Ветер заметно тащил его. Но не на север, а на юг. Не к нашим, а к немцам.

Непонятно, каким образом ветер переменил направление за такой короткий срок. Но не стоило об этом размышлять. В плен он не хочет. Выход есть: застрелиться. Странно: в это время Костин подумал о Люсе – осталась ли она на командном пункте ждать их возвращения или ушла. «Наверно, ушла, очень нужно ей ждать».

Когда пистолет был уже у него в руке, он вдруг заметил, что ветер опять переменился и несет его от немцев к нашим. Костин хорошо видел линию фронта, две немецкие минометные батареи, которые вели огонь, видел «ничью» землю и наши траншеи. Он висел над немцами, но до наших траншей было не больше пятисот метров. Костин засунул пистолет в кобуру и застегнул ее.

Его опять понесло в сторону немцев. Что за черт! Воздух был слоистый, и на разных высотах ветер дул в разных направлениях. Костин снова принялся вытаскивать пистолет из кобуры. И когда Костин его вытащил, он достиг уже высоты в полторы тысячи метров.

Здесь ветер дул с юга, со стороны немцев, и не менялся уже до самой земли. Костин опять спрятал пистолет. Когда ветер проносил его над дотами немцев, в него стреляли с земли, из винтовок.

Он опустился в нескольких метрах позади наших траншей. Красноармеец с автоматом, угрюмый и недоверчивый, подошел к нему, освободил от парашюта и повел в землянку к своему командиру.

На командном пункте Люся и Тарараксин остались вдвоем. Люсе нечего было здесь делать, но уйти она не могла. Невозможно было уйти, пока не вернутся вылетевшие самолеты.

Она так тихо сидела на кожаном диванчике в комнате оперативного дежурного, что Тарараксин, видимо, даже забыл о ее присутствии. Огонек керосиновой лампы захирел, поник, комната наполнилась сумраком, и диванчик вместе с Люсей потонул во мраке; только Люсины глаза поблескивали.

Она не представляла себе, что может быть на свете такая тишина. Сюда, под землю, не проникал ни один звук. Иногда тишину прерывал звонок телефона. Каждый из шести телефонов звонил на свой собственный лад: один хрипло, другой пронзительно, один протяжно, другой отрывисто, и Люся мало-помалу научилась различать их по звуку. Леша протягивал свою ручищу, хватал трубку, что-то выслушивал, что-то говорил; как Люся ни вслушивалась, из обрывистых его слов она не могла отгадать, что происходит в далеком, невидимом отсюда небе.

В промежутках между телефонными разговорами Леша неподвижно сидел на своем вертящемся стуле спиной к столу, положив большие ладони на колени и глядя прямо перед собой в сумрак; если бы не редкие вздрагивания его ресниц, можно было бы подумать, что он мертв. В этой тишине, полной напряженного ожидания, терялось всякое ощущение времени. Трудно было сказать, минуты ли проходили, или часы.

Наконец, из разговора Леши по телефону Люся поняла, что над аэродромом появились два самолета и идут на посадку.

– Вернулись, – сказал ей Леша.

– Кто? – спросила Люся.

– Сейчас увидим.

Вот за стенкой скрипнула дверь. Кто-то вошел. Слышно было, как вытирают ноги о тряпку, лежавшую у порога. Неуверенные, нетвердые шаги, и у входа в комнату оперативного дежурного появились Карякин и Чепенков.

Быть может, тут виною был тусклый свет керосиновой лампы, но лица их показались Люсе неестественно бледными. Особенно лицо Чепенкова, на котором обычно был такой нежный румянец.

– Целы? – спросил Леша.

Карякин снял шлем и улыбнулся. Но стоять на ногах ему было трудно, он качнулся и схватился рукою за дверной косяк.

– Домой идите, – сказал им Леша.

– Нет, – ответил Карякин. – Будем ждать командира.

Он держался за косяк и пошатывался.

– Я кувыркался, – говорил он улыбаясь. – Мы с ним кувыркались… Все время кувыркались… – Карякин заметил Люсю и улыбнулся еще шире, показав свои белые зубы. – Мы кувыркались… – пытался он ей рассказать, но не находил слов. – Я уж думал – конец, закувыркаюсь сейчас совсем… «Средь шумного бала…» Но тут пришли «Юнкерсы», наши напали на них, и «Мессершмитты» бросили нас, понеслись к ним. А мы ушли…

Он, видимо, чувствовал, что ничего не в состоянии толком объяснить, что его невозможно понять, и запутывался все больше, и улыбался все шире. Улыбаясь, он сел на диванчик рядом с Люсей. И Чепенков сел рядом с ним.

Опять наступила тишина, полная ожидания.

Вошел Алексеев, вошел слишком твердыми, преувеличенно уверенными шагами. В дверях он остановился и внимательно оглядел всех. Люсю он не ожидал здесь встретить. И когда заметил ее, легкая тень неудовольствия пробежала по его лицу.