– Это Жан-Мари. Ваш Маленький Жан.

Рука старика падает на плечо юноши. Пальцы, в которых осталось не больше силы, чем в воробьиной лапке, гладят его по волосам. Ничто не подтверждает, что он узнал своего воспитанника. Увы, нет. Человек, сыгравший роль орудия Провидения или, может быть, случая, больше не узнает своего ученика.

– Вы научили меня читать. Благодаря вам я поступил в семинарию.

Эфраим выкрикивает все пять имен, которыми его нарек при крещении старый священник. Рука замирает на его волосах. Кажется, слепец уснул. Бич времени не пощадил и его: он тоже застывает, когда перестает служить.

Следующие несколько дней Эфраим путешествует по горам с рюкзаком за плечами. Он посещает фермы Бьенвеню, интересуется длиной бычьих рогов, шкурой жеребенка, новым способом огораживания загонов и качеством кормов. Поденщик по имени Рувель, известный манерой говорить правду в глаза, не удерживается и хитро спрашивает, придавая своим белым усам форму конской подковы, не собирается ли Эфраим заменить старого Армана. Но «молодой хозяин», как он к нему обратился, уходит, не ответив ни «да», ни «нет».

Все это, конечно, всего лишь пыль в глаза. Главное для Эфраима – снова пройти тропами своего детства, вернуть прежние чувства и привязанности, облегчить с их помощью свой траур. Ему нужен запах свежего снега, ложащегося на снег, выпавший раньше, звон жирного молока, бьющего из соска в большое ведро, терпкость ветра, дующего с ледников, верхушки деревьев в тумане, похожие на заостренные царские короны, вспышки солнечного света позади горных вершин. Во время этих поисков ему случается поскальзываться на льду, проваливаться в снежные ловушки, словно подстроенные специально для него. Он поднимается, вдыхает всей грудью холодный воздух и снова карабкается к ждущему его ледку в замерзшем ручье, к склону, по которому задумал съехать головой вперед.

Иногда по утрам, переночевав на какой-нибудь ферме рядом со скотиной и снова встретившись во сне с Телонией – в его снах Телония всегда была живой, – он съедал кусок хлеба и уходил к высокогорным пастбищам, посеребренным инеем, чтобы, оказавшись там, узреть в разрыве тумана огненную крепость размером с солнце. Вот что я показал бы Телонии, думал он. Вот по этой тропке она карабкалась бы вместе со мной. Этот свет слепил бы и ее. Мы устроились бы за этими валунами, где сейчас прячется парочка горностаев. Здесь мы были бы счастливы. Мысль, что она умерла, не увидев этот пейзаж, который так любил он, не насладившись ароматами земли и мха, пропитывающими одежду, оживляла и заставляла клокотать его ярость.

В другие моменты, когда он неторопливо брел по лесу, перед его мысленным взором с невыносимой ясностью появлялись картины совсем еще недавнего счастья. У него была редкая способность (никому этого не пожелаю) до наваждения четко представлять предметы и их расположение, изводить самого себя душераздирающими подробностями. Ему ничего не стоило вспомнить, как ловко одевалась перед зеркалом Телония, как она причесывалась, как приподнимала двумя пальцами лямку платьица, как скрывала за смехом свой страх, как говорила: «Еще!» или «Оставь меня!» Каждое такое словечко, каждый жест, каждое мгновение близости, сохраненное его памятью, превращалось в муку.

Проходив без отдыха до вечера и снова увидав Коль-де-Варез, он чувствовал, что его изгоняют темнеющие за спиной, погружающиеся в безмолвие горы. Он успокаивался только тогда, когда узнавал вдали крыши и видел мерцающие огоньки множества ферм. Тогда его собственная боль тонула в более давних, не таких личных печалях, растворялась в бескрайней грусти, охватывавшей тайну его рождения, смерть Лиз, сострадание к Бьенвеню. Распространяясь на все бытие, она понемногу притуплялась. Так было лучше.

То было время недомолвок, коротких реплик, взаимного смущения, взглядов украдкой, ожидания. Бьенвеню, поднаторевший в печалях, тоже не знал, как объяснить подавленность Маленького Жана. Он предполагал, что парень сожалеет о своей прежней жизни, скучает по развлечениям. Значит, надо было исхитриться и развлечь его.

В конце января был готов с опозданием почти в год зал для проведения деревенских торжеств. В честь его открытия, на Сретение старый Жардр задумал костюмированный бал, первый за всю историю Коль-де-Варез. Арман вызвался сам набрать добровольцев для обслуживания буфета и нанять музыкантов. И снова он обратился к своему дяде (или двоюродному брату) Волкодаву. Пускай тот уже давно отправился на тот свет, не оставив потомства, я все равно не назову его настоящее имя, которое еще распространено в районе Бур-Сен-Морис. Достаточно будет сказать, что этот Волкодав, и в шестьдесят лет не утративший изящества походки, хвастался, что преследовал до самого Босфора юношу с девичьим голосом, чтобы, настигнув, оскопить его из чистой любви. (Все это в далекой, сказочной молодости.) Последовали десять лет крепости, из которых одиннадцать месяцев он провел на коленях в карцере без огня и света, бегство во время ночного бунта с одним медным перстнем и с подсолнухом, вытатуированным сокамерником у него на животе, и возвращение на родину, в домик на восточном склоне гряды Адре, именуемой Большим Рогом, всего в нескольких заячьих прыжках от границы. На что жил Волкодав? Официально – на заработок от игры на черно-красном аккордеоне на деревенских свадьбах и танцульках. А в действительности, если верить злым языкам, – на взносы пастухов, то есть промышлял, по терминологии более цивилизованных американцев, заурядным вымогательством. Входила в сферу его интересов и контрабанда изысканного фарфора, богатства противоположного склона, для перевозки которого нужны по-акушерски аккуратные руки. Еще он сбывал разную конфискованную мелочь, по большей части ножи да часы, которые ему по дружеской цене уступал знакомый – молодой усатый таможенник.

После бегства из тюрьмы Волкодав стал твердо придерживаться принципа: заботиться только о собственной коммерции, собственной любви, собственном сердце, разбитом неволей, собственной музыке, а также о коленках, удваивавшихся в объеме в дождливую погоду. Исключение из этого правила философского эгоизма он делал только ради племянника, которому не говорил за год и десяти фраз, но зато считал его своим духовным наследником, а то и сыном.

При помощи Волкодава Бьенвеню получил из Италии контрабандную материю, кретоновую бумагу, ленты, маски, всевозможные побрякушки – все далеко не лучшего качества, зато новенькое, и раздал полученное в деревне со свойственным ему великодушием. Целых три недели Высокий дом выглядел мастерской. Бьенвеню колебался между тогой Ганнибала и сапогами Д'Артаньяна. Арман склонялся к адмиральскому мундиру. Бобетта, которой на седьмом десятке лет не приходило в голову разодеться, слушала из кухни, как строчит швейная машинка, повинуясь молодой ножке Элианы, шившей себе наряд Золушки.

Так течет жизнь, требующая терпения и прикосновения феи, способной создавать иллюзии. Много раз Эфраим, возвращаясь из своих прогулок по горам с белыми от снега волосами и красным от мороза лицом, видел силуэт Элианы, примеривавшей маскарадное платье и крутившейся перед зеркалом с булавками во рту. И всегда он торопился прошмыгнуть мимо, не находя сил ни избежать наваждения, ни его забыть. И вот как-то вечером, когда он уже готов был улизнуть, раздалось: