— Я ничего не могу обещать. Вы прекрасно знаете, что я не властен над собой.

— Что произошло на самом деле, Эрик? Мне вы можете признаться!

— Не знаю.

— Какое счастье, что Хисако продемонстрировала истинно самурайское хладнокровие.

— Я никогда ей этого не прощу.

— Без нее мы потеряли бы всю выручку. Триста двадцать тысяч франков долой, это вы понимаете?

— Только о деньгах и печетесь, Мосли! Вы мне отвратительны…

— А вы, Эрик, законченный эгоист и неврастеник.

— Да что вы знаете о моих настроениях?

— Прекрасно, будем говорить на профессиональном языке. На 15.10 сегодняшнего дня ситуация такова, какой ее описали газеты, надеюсь, вы их читали. Музыкальный мир все знает и реагирует соответствующим образом. За вчерашний день я получил с десяток предложений о сольных концертах Хисако. Что я должен отвечать?

— Вы с Хисако уже сговорились за моей спиной. В том, что вчера случилось, виноваты вы один — заявились перед концертом в артистическую и мучили меня разговорами об этом чертовом платежном распоряжении! Вы все предусмотрели. Хотите разбить наш дуэт, разрушить наш брак…

— Скажите еще, что я собираюсь переспать с вашей женой!

Мосли мгновенно пожалел о своих словах: Эрик готов был испепелить его взглядом, полным первобытной ярости и жгучей ненависти. Мосли понял, что попал в больное место, однако извиняться не собирался. Лучше уж высказать все до конца и убраться подобру-поздорову.

— Выбирайте, Эрик. Будете и впредь срывать концерты — погубите дуэт Берней, — продолжал он, демонстрируя чудеса героизма. — Но тогда уж не мешайте жене играть сольные концерты. Вы уже привыкли жить на широкую ногу, да и налоги за прошлый год еще не заплатили. Есть и другое решение. Будем считать, что вчера просто был не ваш день. Вы поблагодарите жену за то, что спасла ситуацию, и дуэт продолжит концертировать так, словно ничего не случилось.

— Не смейте указывать, что я должен делать!

— Я — ваш агент.

— Агента можно сменить. Кстати, я давно об этом думаю. Вы лезете во все наши дела, ведете себя, как нянька, занимаетесь налогами, банковскими счетами.

— По вашей же просьбе, Эрик! Не смейте попрекать меня тем, что я делаю для вас с Хисако, раз уж вы не способны сами о себе позаботиться.

— Убирайтесь! Не желаю вас больше видеть!

— Осторожно, Эрик. Вы готовы принять самоубийственное решение! Воля ваша. Но не губите Хисако. Если мы не придем к согласию, ваша жена узнает о выплатах, уж будьте уверены!

— Это шантаж!

— Нет, я пытаюсь защитить вас от себя самого.

— Вы ничего не знаете о выплатах!

— Мне известны размер и имя получателя — ваша жена может захотеть выяснить больше.

Эрик придвигается к Мосли, тот в испуге отклоняется, но Берней всего лишь взглядом умоляет не выдавать его тайну. Нет ничего страшного в том, что он посылает кому-то немного денег. Кому-то, кто хотел ему навредить. Не стоит расстраивать Хисако. Все уже улажено. Он перестанет платить. Нет, ему не нужна помощь. Они дадут оставшиеся концерты с шубертовской программой, и критики снова назовут дуэт Берней одним из лучших в мире. Эрик обещает, клянется, просит верить ему, удерживает Мосли за плечи, как будто прикосновение к огромному здравомыслящему толстяку успокаивает его. Мосли дает слово, что ничего не скажет, Эрик может положиться на него как на вернейшего из верных друзей. Даже если ради этого придется чуточку предать Хисако.

Хисако в совершенстве освоила французский, но у нее не было нужды учить названия медицинских специальностей. Она узнает написанное на табличке слово «неврология» и дверь, куда они с Эриком вошли несколько месяцев назад. Расстройства памяти случались теперь гораздо реже, хотя время от времени он все еще исчезал на несколько часов, а вернувшись, не мог объяснить, где пропадал, — ему казалось, что он отсутствовал не дольше десяти минут.

Хисако ускоряет шаг. На нее давят стены этого серого здания, где врачи — люди, которые все знают, но ничего не говорят, — без особого волнения обследовали любовь всей ее жизни.

В больнице множество корпусов, куда то и дело подъезжают машины «скорой помощи», настоящий город в городе. Пациенты гуляют по дорожкам парка, те, кто успел оправиться от болезни, греются на солнце, расположившись в шезлонгах на запущенных газонах. Посетителей узнаешь с первого взгляда: они идут слишком быстро и выглядят преувеличенно бодро, словно боятся, что их спутают с больными, поместят в палаты с молочно-белыми стенами и уложат в постели, выставив на позор всеобщего обозрения, потому что на окнах нет занавесок.

Стоматология, ангиогематология, сцинтиграфия, лучевая терапия… На подходах к родильному отделению публика меняется. Мужчины в галстуках, на лицах счастливые улыбки, они готовы разделить с первым встречным непомерную радость отцовства. Никто не приходит в это отделение с пустыми руками, потому что идут сюда не из чувства долга и не из жалости, но по любви или дружбе.

Хисако поднимается на третий этаж по лестнице, застеленной потертым линолеумом. Пахнет больничной едой, из-за приоткрытых дверей доносится жалобный писк и кряхтенье новорожденных, персонал одет в розовое, сердца переполняются счастьем.

Накануне Рейко родила дочку, и ее муж Поль сразу позвонил Хисако. Они подружились еще в те времена, когда приехали из Японии учиться у профессора Монброна и жили в одной комнате в общежитии. Теперь они редко видятся, но Рейко ходит на все парижские концерты дуэта Берней и часто звонит Хисако. Рейко вышла замуж за француза, но радость рождения первенца захотела разделить с соотечественницей.

Палата № 123. Хисако охватывает беспричинный страх. Она никогда никого не навещала в больнице и не знает, что положено говорить. Она купила девочке в подарок крошечное платьице (выбирала придирчиво, с любовью, как для своей малышки) в том чудесном магазине, перед которым иногда останавливалась и мысленно составляла гардероб для ребенка, которого у нее никогда не будет.

Хисако не успевает постучать — дверь распахивается, в коридор выскакивает счастливый отец.

— Ох, простите! Здравствуйте, Хисако. Входите же, входите! Простите, что не составлю вам компанию, но мне нужно к поставщику. Здешняя еда просто чудовищна!

Поль убегает, переполненный чувством собственной значимости, которую все мужчины так хорошо умеют изображать даже в самые сложные моменты жизни.

Они остались в палате втроем. Потрясенная Хисако стоит перед обессиленной, сияющей от счастья молодой матерью, которая держит у груди Матильду. Ребенок, новый центр мироздания, трехкилограммовое чудо. Девочка выглядит такой хрупкой, что у Хисако от умиления и жалости слезы подступают к глазам.

Насытившись, Матильда выпускает изо рта красный влажный сосок. Смущенная Хисако не знает куда девать глаза.