Они двинулись дальше, миновали деревню. Собаки облаивали их, бежали следом вдоль откоса. Дети жались к матерям. С порогов смотрели на них местные жители. Крестьянки, по большей части старухи в черном. Они смотрели молча, щуря глаза от солнца. Ни враждебности, ни страха в них не было. Когда люди шли по деревне, женщины подходили к ним, протягивая хлеб, свежий сыр, фрукты, говорили какие-то слова на своем языке.

По долине беженцы спустились к Вальдиери, обошли его стороной вдоль реки Джессо. Дети изумленно таращились на залитые солнцем фасады, на луковицу церкви и высокую, как маяк, колокольню. Здесь тоже кружили голуби вокруг куполов, звонили колокола. Над крышами поднимался дымок, принося запахи пищи, горела сухая трава в полях. Бежала река по камушкам, журчала вода, ее тихий шелест сулил им будущее. Они сядут на поезд, уедут в Геную, в Ливорно, а может быть, даже в Рим, и уплывут на корабле Анджело Донати. Войны больше нет. Можно ехать, куда вздумается, можно начать новую жизнь.

Солнце стояло в зените, когда они остановились у реки, чтобы передохнуть. Женщины разделили на всех съестные припасы — черствый хлеб, еще из Сен-Мартена, и здешний, свежий, и сыр, и фрукты, которые дали им крестьянки в Антраке и Вальдиери.

Здесь, у реки, им, наверно, казалось, что это просто прогулка, пикник на природе, — несмотря на чемоданы и узлы, израненные ноги, больные, лихорадочно блестящие глаза детей. Река искрилась на солнце, тучи мошкары висели в воздухе, на деревьях щебетали птицы.

Люди сели на теплую гальку, чтобы поесть. Они слушали музыку свободы, которую напевала им река. Дети затеяли игры, бегали по берегу, пускали кораблики из деревяшек. А взрослые продолжали сидеть, мужчины, поев, закурили и завели разговор. Они строили планы, как будут жить там, по ту сторону гор, в Геную поедут или в Ливорно. Некоторые смотрели дальше, говорили о Венеции, о Триесте, о море, через которое они поплывут в Эрец Исраэль.

Говорили они о своей земле, о ферме, о долине в горах. Говорили о городе, полном света, сияющем куполами и минаретами, там, откуда берет начало еврейский народ. Быть может, им грезилось, что они уже дошли, доехали, доплыли, и купола и колокольни Вальдиери казались вратами Иерусалима.

Они отправились в путь довольно скоро: в долине уже сгущались сумерки. И у самого Борго-Сан-Дальмаццо, на дороге, ведущей к вокзалу, их настигли солдаты вермахта. Все произошло очень быстро, они даже не успели до конца понять, что с ними случилось. Фигуры в зеленых плащах маячили впереди, в конце длинной, холодной улицы. А сзади медленно ехал грузовик с зажженными фарами и гнал их вперед, как стадо. Так они и дошли до железной дороги, где солдаты загнали их в большое строение справа от вокзала. Загнали всех, одного за другим, пока помещение не заполнилось до отказа. И тогда немцы заперли двери.

Уже наступила ночь. Вокруг вокзала звучали голоса. Света не было, только фары грузовика снаружи освещали помещение. Женщины сидели на полу возле своих узлов, дети жались к ним. Слышался детский плач, чьи-то рыдания, шепот. Через разбитые окна сквозь решетки пробирался ночной холод. Ни кроватей, никакой другой мебели не было. Из грязной уборной в углу тянуло вонью. Ночной ветер обдувал испуганных детей. Самых маленьких сморил сон.

Около полуночи их разбудил шум — стучали колеса, скрежетали стрелки, громыхали, сталкиваясь, вагоны, пыхтел локомотив. Раздался громкий свисток. Дети вытягивали шеи, пытаясь увидеть, что происходит, малыши снова захныкали. Но голосов больше не было слышно, только металлические звуки. Этих людей уже не было на земле.

На рассвете солдаты открыли двери со стороны путей и затолкали мужчин и женщин в вагоны без окон, выкрашенные в цвета камуфляжа. Было холодно, фосфоресцирующими клубами стелился пар от локомотива. Дети цеплялись за матерей и, наверно, спрашивали: «А куда мы поедем? Куда нас повезут?» Перроны, здания вокзала, улицы вокруг — все было пусто, ни души. Только призрачные силуэты солдат в длинных плащах стояли в клубах пара. Возможно, мужчины думали о бегстве — всего-то навсего, забыв о женщинах и детях, рвануть через пути, перепрыгнуть насыпь, и только их и видели в полях. Этот рассвет был бесконечный и безмолвный, ни криков, ни голосов, ни щебета птиц, ни лая собак, только хриплые свистки локомотива, скрип сцеплений, а потом — тонкий царапающий звук, когда начали вращаться, скрежетнув о рельсы, колеса, и поезд тронулся в путь без цели, Турин, Генуя, Вентимилья, прижавшиеся к матерям дети, острый запах пота и мочи, тряска, дым, просачивающийся в закрытые наглухо вагоны, и утренний свет сквозь щели в дверях, Тулон, Марсель, Авиньон, стук колес, плач детей, сдавленный шепот женщин, Лион, Дижон, Мёлен, и тишина, наступившая за остановкой поезда, и новая холодная ночь, ошеломляющая неподвижность, Дранси[6], ожидание, и все эти имена, все эти лица уже размывались, как будто их, сестер и братьев, кто-то вычеркнул из памяти Эстер.

* * *

Сирот водили в церковь каждый день к вечерней службе. Однажды, в сумерках, Брао, по обыкновению, сбежал и встретил Эстер на площади. «Идем». Он показал на церковь. Эстер не хотела, ей были невыносимы шарканье детских шагов и монотонное бормотание молитв. У дверей была странная фреска: Богоматерь, попирающая ногами дракона. Брао взял Эстер за руку и повел ее внутрь. Ей показалось, что она вошла в темную, очень темную пещеру. Пахло вощеным деревом и свечным салом. В глубине, по обе стороны от алтаря, звездочками мерцали в холоде два маленьких огонька. Эстер пошла туда, не в силах оторвать от них взгляд.

Через какое-то время Брао потянул ее за рукав. Он выглядел встревоженным, видно, не понимал. Тогда Эстер взяла лампадку и стала одну за другой зажигать свечи. Она сама не знала, зачем это делает, ей хотелось, чтобы засиял свет, как в тот вечер в Сен-Мартене, когда она вошла в синагогу и увидела трепещущие язычки пламени. Сейчас это был тот же свет, словно не прошло время, и она еще жила по ту сторону гор, и язычки пламени, вспарывая темноту, смотрели на нее.

Это были глаза всех тех людей, что видели ее оттуда: глаза детей, женщин, Сесили с ее дивными черными волосами. И зазвучали голоса, нарастая, рокоча грозовыми раскатами, а потом они стали тише и зашептали слова из книги на таинственном языке, непонятные, но проникающие в самую душу.

С лампадой в руке Эстер обошла церковь, зажигая свечи везде, где они были, — в нишах, под статуями, вокруг алтаря. Брао так и стоял у входа, но глаза его тоже отчего-то блестели. Девочка металась в лихорадочной спешке, и от лампадки рождались все новые мерцающие звездочки; уже вся церковь сияла, точно в праздник. От свечей шел сильный, какой-то колдовской жар. Эстер замерла посреди церкви, глядя на пламя. Этот жар она впускала в себя. Теперь, казалось, они все были здесь, еще чуть-чуть, еще хоть на минуту, она чувствовала их живые взгляды, детские — вопрошающие, женские — дарящие любовь, чувствовала силу в глазах мужчин, слышала их певучие голоса, видела, как раскачиваются вперед-назад тела в такт пению, и с ними качалась, точно корабль в море, вся церковь.