— Господин над народом тот, кто служит ему...

Мария очень хорошо запомнила эти слова и частенько повторяла их и про себя, и при любом удобном случае. Сначала это казалось ей несовместимым с высоким титулом, с царской, данной Богом властью, и лишь много позднее поняла она, как прав был мудрый султан Мехмед.

И теперь она стала понимать своего отца, много занивавшегося историей Турции, понимать его мысли, широту которых она тоже узнала много позднее.

Кассандра была довольна: к её дочери вернулась прежняя беззаботная улыбка, и хотя и сейчас отличалась она особым рвением во всех делах, в тщании, с каким училась, но обрела спокойную и весёлую детскость, что так не хватало ей со времени злосчастной истории с куклой.

И ведь, казалось бы, рассказала она дочери о страшном и тяжёлом для Византии горе, о падении прекрасной династии и страны, к которой и она имела отношение, а вот поди ж ты, как будто влила новую радость жизни в свою дочку.

Но всё чаще и чаще донимала Мария отца вопросами. Когда он приходил в харем, усталый от своих дипломатических служений и занятий чистой литературой, она неизменно взбиралась к нему на колени и требовала ответов на все свои вопросы. И вопросы её не были детскими шалостями — она хотела знать всё больше и больше о мире, в котором жила и в котором уже познала и радость, и горе.

— Почему мы живём здесь? — спрашивала она отца. — Ведь мы родом из Молдавии, где дед наш был господарем, и какая она, эта Молдавия, где я никогда не была?..

Отец только удивлялся её вопросам.

И так же обстоятельно, как она задавала вопросы, отвечал он. Рассказы отца всегда увлекали Марию, и она готова была до полуночи слушать его, тем более что говорил он красиво, и она часто сравнивала его с мудрым султаном Мехмедом.

Но входила Кассандра, делала строгое лицо, и Мария послушно слезала с колен отца, открывала первый порученный ей шкаф, привычно отмахивалась от невидимой тучи моли и отдавала невольницам приказание стелить постели.

В один из дней Кассандра велела дочери надеть свой самый нарядный далматик, набросила ей на голову прозрачный платок и открыла заветную дверь, ведущую через галерею на мужскую половину — в селямлик. В комнате, обставленной, так же как и во всех турецких домах, лишь шкафами, этажерками, мягкими низкими диванами по стенам да большими книжными шкафами, Мария увидела Толстого — уже старого, обрюзгшего, снявшего свой высоченный парик о трёх локонах и открывшего изрядную лысину с топорщившимися по сторонам черепа седыми прядками. Она вежливо поклонилась, а отец, улыбаясь, обнял её за плечи и подвёл к этому толстому человеку.

— Ты помнишь его? — спросил он ласково.

— Это Пётр Андреевич Толстой, мой крестный отец, — серьёзно ответила девочка. — Он подарил мне золотой крестик на мои крестины и... — Она запнулась и умоляюще подняла глаза на мать. — И он подарил мне прекрасную куклу с голубыми глазами и белыми волосами, — скороговоркой произнесла Мария.

Ей всё ещё трудно было привыкнуть к той давнишней уже истории, и воспоминание о ней всегда вызывало у неё терпкий страх и стыд...

Но сейчас она пересилила себя и уже спокойно произнесла последние слова о той прекрасной кукле, на которую теперь смотрела равнодушно и холодно.

— Наша принцесса очень любит всякие истории про королей, султанов, царей, — улыбнулся отец и присел на мягкий диван рядом с Толстым. — Мария, — обратился он к дочери, — Пётр Андреевич близко знаком с царём Петром, российским императором, и ты можешь задать ему свои вопросы. Замучила она меня ими, — смеясь, повернулся он к Толстому.

Толстой неожиданно встал, взял ручку Марии, поднёс её к своим щетинистым усам и громко чмокнул.

— Так встречают европейских барышень, — извиняюще сказал он.

Мария нисколько не смутилась. Она и раньше знала, что мужчины целуют руки у женщин, хотя в Турции это было не принято и даже считалось большим грехом, если мужчина видел лицо женщины.

— Я очень рада встрече с вами, — нараспев ответила по-итальянски Мария.

И Толстой тоже перешёл на итальянский. Греческий давался ему труднее, а по-турецки и вовсё было иногда не найти подходящего выражения.

— А что хотела бы ты узнать о царе Петре? — обратился Толстой к девочке.

Она села, по взгляду матери, на низенький диван рядом со столиком, где стояли фрукты, кофе, кальян и сладкий шербет с лепестками роз.

— Может ли ваш царь, — серьёзно заговорила она, — сказать о себе так, как сказал однажды султан Мехмед?..

Толстой нахмурился.

— А что же сказал султан Мехмед, завоеватель Константинополя?

И Мария поняла, что этот толстый старый человек тоже знает всё про историю падения Византии и с ним можно спокойно беседовать обо всём.

— Султан, наверно, был мудрый человек, он сказал однажды: «Господин над народом тот, кто служит ему».

Толстой изумлённо слушал свою крестницу. Никак не ожидал он найти в этой крохотной девчушке ум и дар собеседника.

И что мог он ответить ей на этот вопрос?..

— Мой господин, — так же серьёзно, как и Мария, начал он, — никогда не говорил таких слов, но все его дела, все его поступки говорят именно об этом. Когда царь Пётр был совсем ещё молод, он поехал в Европу, и не затем, чтобы развлекаться, хотя это дело царей и королей, — он поехал учиться работать...

— Работать? — переспросила Мария, и глаза её загорелись зелёными огоньками.

— Да, — продолжал Толстой. — Никто в России не :шал, как строить корабли, приезжие мастера лишь забивали голову молодому царю. И он решил сам научиться всему, что нужно корабельному мастеру. Он поехал в Голландию и работал там на верфи, узнавал все секреты корабельного дела. Вернулся и стал учить русских строить суда...

Кантемир и Кассандра увлечённо слушали Толстого. А он говорил о том, как нужен был России выход к морю, как задыхалась она на замкнутом пространстве суши.

Вернувшись к себе, Мария в постели всё представляла себе, как размахивает топором русский царь, как обтёсывает брёвна, как строит корабли. «Наверно, и он господин над своим народом, раз так служит ему», — сладко думалось ей. Теперь не было у неё больше раздумий только об истории, о былом, о прошедшем.

Она думала о молодом царе Петре, который служит своему народу...

Вернувшись к себе на посольский двор, Пётр Андреевич ещё долгое время размышлял над вопросом этой девчушки. Как может она, совсем ещё малышка, думать о таких делах, забивать себе голову такими сложностями, когда есть куклы, игрушки, когда человек ещё не способен мыслить абстракциями, не способен представлять себе всю объёмность мира?

Но и он, взволнованный её вопросом, попытался представить себе службу своего молодого господина, энергичного и рослого русского царя. Знал Толстой за ним одну слабость: был русский царь скупенек, часто отказывал даже себе в нуждах и нуждишках, а вот ему, Толстому, не пожалел дать с собой в поездку и Турцию лучших соболей из царёвой казны да столько золотых червонцев, чтобы хватило для подкупа и «дач» жадным турецким чинушам. Ведал, значит, что без этих «дач» ничего не сможет добиться посол в Османской империи. Впрочем, во всех странах процветали и подкуп, и измена, и предательство, со времён Иуды не решались дела без тридцати сребреников. Но Толстой тратил данное ему с умом, хотя нередко безрезультатно: слишком уж часто сменялись визири султана...