Согласно одной диковинной старой статье итальянского гражданского кодекса, которую включили в него фашисты, чтобы лучше знакомить людей с огнестрельным оружием, охотники, и только охотники, имеют право, преследуя дичь, заходить на частные территории, кто бы ими ни владел. В восьмидесятые годы по итальянской сельской местности, опустевшей из-за переселения людей в города, рыскало более двух миллионов лицензированных охотников. Бóльшая часть итальянцев-горожан, однако, относится к охоте отрицательно, и в 1992 году парламент страны принял один из самых строгих в Европе законов об охоте, включавший в себя весьма радикальную декларацию о том, что вся дикая фауна Италии принадлежит исключительно государству и поэтому охота возможна лишь по особому разрешению. За два последующих десятилетия численность некоторых самых любимых итальянцами видов крупной фауны, включая волков, впечатляюще выросла, а количество лицензированных охотников упало — их стало менее восьмисот тысяч. Эти две тенденции побудили Франко Орси, сенатора от Лигурии из партии Сильвио Берлускони, предложить законопроект, либерализующий использование птиц-приманок и расширяющий временны́е и пространственные возможности для охоты. Другой закон, «евросоюзовский», цель которого — обеспечить выполнение Италией директивы об охране птиц и тем самым избежать штрафов в сотни миллионов евро, только что был принят парламентом, и как минимум один его пункт охотники могут рассматривать как свою явную победу: окончание сезона охоты на некоторые виды птиц переносится на февраль.

Я встретился с Орси в помещении его партии в Генуе накануне региональных выборов, принесших коалиции Берлускони новые успехи. Красивый мужчина за сорок с мягким взглядом, Орси — страстный охотник, выбирающий маршруты отпускных поездок смотря по тому, чтó он сможет там подстрелить. Его доводы в пользу изменения закона 1992 года таковы: он привел к взрывному росту численности вредных видов; итальянским охотникам надо позволить то же, что позволено французским и испанским; частные землевладельцы способны содержать охотничьи угодья лучше, чем это делает государство; и наконец, охота — социально и духовно полезное занятие. Он показал мне газетную фотографию дикого кабана, бегущего по улице Генуи; описал опасность, которую представляют скворцы для аэропортов и виноградников. Но после того как я согласился, что хорошо бы контролировать численность кабанов и скворцов, он сказал, что охотникам не нравится сезон, который власти выделили для охоты на кабанов.

— И в любом случае я не могу согласиться с тем, что охотиться можно только на дикого кабана, нутрию и скворца, — сказал он. — Этим может заниматься армия.

Я спросил Орси, считает ли он, что надо разрешить такой отстрел каждого вида птиц, при котором будет сохраняться нынешняя численность.

— Фауну можно сравнить с капиталом, который каждый год приносит проценты, — ответил он. — Если я трачу проценты, я сохраняю капитал, и будущему вида и охоты на него ничто не угрожает.

— Но почему не инвестировать часть прироста, чтобы увеличивать капитал? — спросил я.

— Это зависит от вида. Для каждого есть оптимальная плотность, у одних плотность выше оптимальной, у других ниже. Охота должна восстанавливать баланс.

От прежних поездок в Италию у меня осталось впечатление, что численность едва ли не всех видов птиц там ниже оптимальной. Понимая, что Орси, судя по всему, этого мнения не разделяет, я спросил его, какую пользу обществу может приносить охота на безвредных птиц. К моему удивлению, он процитировал книгу «Освобождение животных» Питера Сингера: если бы каждому приходилось самому убивать животных, которых он ест, мы все были бы вегетарианцами.

— В городском обществе люди прервали свои отношения с животными, в которых есть элемент насилия, — сказал Орси. — Когда мне исполнилось четырнадцать, дед заставил меня убить курицу, это была семейная традиция, и теперь всякий раз, как я ем курицу, я вспоминаю, что она была живой птицей. Если вернуться к Питеру Сингеру: сверхпотребление животных в нашем обществе идет рука об руку со сверхпотреблением других ресурсов. Огромные пространства отводятся под расточительные, индустриализованные фермерские хозяйства, потому что мы утратили чувство нашего сельского «я». Не надо думать, что охота — единственный вид человеческого насилия над окружающей средой. В этом смысле охота играет просветительскую роль.

Рассуждения Орси показались мне не лишенными смысла, но итальянским энвиронменталистам, с которыми я говорил, они доказывали лишь, что он умеет разговаривать с журналистами. За общенациональными призывами к либерализации охотничьих законов все ambientalisti[21]видят руку крупных итальянских производителей оружия и боеприпасов. Один из них спросил меня: «Когда вам задают вопрос, что выпускают ваши заводы, как выгоднее ответить: ‘Мины, на которых подрываются боснийские дети’ или: ‘Традиционные дробовики для любителей ждать на болоте в рассветный час, когда прилетят утки’?»

Сколько птиц убивают в Италии охотники, понять невозможно. Например, официальные данные по певчим дроздам лежат в интервале от трех до семи миллионов убитых птиц в год, но Фернандо Спина, ведущий специалист итальянского экологического ведомства, считает эти цифры «весьма заниженными»: только самые добросовестные охотники честно отчитываются о размере добычи, местным природоохранным органам не хватает людей, чтобы следить за охотниками, базы данных в провинциях большей частью не компьютеризированы, и местные итальянские охотничьи власти сплошь и рядом игнорируют запросы о данных. Неоспоримо при этом, что Италия — важнейший маршрут для перелетных птиц. Здесь обнаруживались окольцованные птицы из всех стран Европы, из тридцати восьми стран Африки, из шести стран Азии. Обратное движение птиц на север начинается в Италии очень рано, в некоторых случаях уже в конце декабря. Директива ЕС защищает всех птиц во время их перелета на север, допуская охоту лишь в пределах естественной осенней смертности, и поэтому самые ответственные охотники считают, что сезон должен заканчиваться 31 декабря. Новый итальянский закон, однако, растягивает охотничий сезон до февраля. Поскольку раньше других возвращаются с юга, как правило, самые сильные и здоровые особи вида, новый закон ставит под удар именно тех птиц, что имеют наилучшие шансы произвести потомство. Кроме того, новый закон выгоден браконьерам, стреляющим по охраняемым видам: законный и незаконный выстрел звучат одинаково. И без хорошо поставленного учета никто не может сказать, укладывается ли региональный годовой охотничий лимит на тот или иной вид в цифру естественной смертности. «Местные власти устанавливают охотничий лимит произвольно, — говорит Спина. — Он никак не связан с реальной численностью».

Хотя главная причина того, что численность птичьих популяций в Европе резко уменьшается, — сужение среды обитания, охота на итальянский манер (caccia selvaggia, «дикая охота», как ее называют ее критики) вносит в это уменьшение свою скверную лепту. Когда я спросил Фулько Пратези, который в прошлом ходил на крупного зверя, а потом основал итальянский филиал Всемирного фонда природы и теперь считает охоту «манией», почему итальянские охотники так остервенело убивают птиц, он сослался на слабость его соотечественников к оружию, на их приверженность к «мужественной позе», на удовольствие, которое им приносит нарушение закона, и, как ни странно, на их любовь к пребыванию на природе. «Это как у насильника: он любит женщин, но проявляет свое чувство жестоко и извращенно, — сказал Пратези. — Птичку весом двадцать два грамма убивают тридцатидвухграммовой штуковиной». Итальянцы, добавил он, легче проникаются теплыми чувствами к «зверям-символам», таким, как волк или медведь, и защищают их лучше, чем жители других европейских стран. «Но птицы — они невидимы, — сказал он. — Мы их не видим, мы их не слышим. В Северной Европе, когда появляются перелетные птицы, это видно и слышно, и это трогает людей. Здесь люди живут в больших городах и крупных жилых массивах, а птицы — они где-то там, в поднебесье».