— Карло!

Мы подняли головы. Козимо стоял в дверном проеме, кутаясь в мое домашнее платье. Каштановые волосы мальчика торчали во все стороны, глаза сверкали гневом.

— Нет, я ей пригожусь! Моих знаний уже достаточно, чтобы заработать на жизнь.

— Козимо, но ведь она же теперь французская принцесса. У нее под рукой толпы лекарей и травников!

— Погоди, — остановила я Карло и поманила Козимо.

Он подошел, шаркая ногами по ковру, надувшись, словно тот чумазый малыш, каким я видела его в прошлый раз. Я налила ему вина, положила на тарелку еды. Усевшись на ковер, он принялся есть с жадностью человека, который уже никогда не забудет, что значит голодать.

— Расскажи, что ты задумал, — предложила я, когда он покончил с трапезой.

— Я могу служить вам лекарем. — Козимо снова бросил сердитый взгляд на брата. — Могу готовить духи, притирания и лечебные снадобья. Я хорошо разбираюсь в травах, а чего еще не знаю, тому научусь.

— Вот как? — Меня забавляла его серьезность. — Так уж вышло, что мне недостает умелого лекаря, однако при дворе нет никого, к кому я могла бы приставить тебя учеником.

Козимо без единого слова встал и ушел в спальню. Вернулся он с чем-то завернутым в потертую кожу, завязанную с двух сторон. Оттолкнув ногой тарелку, он положил сверток передо мной, и взору моему предстала груда пергаментов, покрытых загадочными письменами и символами.

— Все эти пергамента принадлежали отцу. — Козимо поднял на меня глаза. — Я изучал их месяцами, в каждую свободную минуту. В этих письменах сокрыты тайны, оккультные и пророческие знания. По ним я могу научиться всему, что мне нужно, а иных наставников мне и не надобно.

В комнате воцарилась такая напряженная тишина, что я слышала лишь учащенный стук собственного сердца. Мне припомнились слова Маэстро: «Ты исполнишь свою судьбу. Возможно, Екатерина Медичи, это будет совсем не та судьба, которой ты желаешь, однако ты ее исполнишь». Карло, ни о чем не подозревавший, глядел на меня, иронически изогнув бровь. Посмотрев на Козимо, я поняла, что ему все обо мне известно. Его могущество облекало нас незримой пеленой, ощутить которую не мог никто, кроме нас двоих.

«Я могу помочь тебе, — услышала я голос Козимо, хотя губы его не шевелились. — Я могу сделать так, что твой муж тебя полюбит».

И тут же чары рассеялись. У меня побежали мурашки по коже, я едва подавила желание потереть руки — это пробудился мой собственный дар. Козимо тоже обладал им; я от своего дара отреклась, а он, напротив, употребил все силы, чтобы овладеть им. Чего я могла бы достигнуть с помощью Козимо? Если бы мы объединились, помогло бы это завлечь Генриха на мое ложе, дабы я могла понести наследника? У меня не было ни малейшего желания вновь переживать то унизительное действо, однако же я должна забеременеть, иначе двор окончательно сочтет меня бесплодной.

Козимо отвел взгляд и снова стал обыкновенным подростком, изнуренным невзгодами.

— Он опять за свое? — спросил Карло, когда его брат принялся собирать пергамента. — Пытался овладеть вашим разумом, госпожа моя?

— Да, — ответила я, удивляясь тому, что Карло это все-таки заметил. — Откуда ты знаешь?

— Он все время проделывает такие штуки. Ему бы не травником быть, а актером.

— У него незаурядный дар. Я сделаю его своим личным астрологом и куплю ему дом в Париже, где он мог бы посвятить себя учебе.

С этими словами я взглянула на Козимо. Он не дрогнув встретил мой взгляд. Изможденное лицо его было темным от въевшейся пыли и грязи.

— Что до тебя, друг мой, — продолжала я, обращаясь к Карло, — ты станешь служить в морском флоте под знаменами его величества. Завтра же, — повысила я голос, глядя на Карло, который схватил мою руку и принялся осыпать ее поцелуями, — завтра же я лично поговорю с королем и испрошу для тебя место на флоте.

А затем я отправилась спать, но даже под защитой стен и запертых дверей чувствовала, как мысли Козимо проникают в мой разум. В этом проникновении было нечто зловещее, опасное, но, Боже милосердный, какие возможности это сулило!

Я обеспечила Карло место на королевском флоте и велела Бираго тайно приобрести для Козимо дом на набережной Сены, с частной пристанью.

Мне было уже семнадцать, и я выдержала первое испытание из числа тех, что ожидали меня во Франции. Никто, кроме Бираго и Лукреции, не знал, что я тайно посещаю Козимо. Я пользовалась духами и притираниями, которые, по его уверениям, должны были привлечь ко мне мужа, а еще читала книги о травах, дабы научиться самой растирать лепестки и листья в пахучую кашицу, которую затем варила в ароматическом масле над жаровней.

Маргарита вызвалась быть моей помощницей. Часами мы с ней испытывали комковатые притирания и вонючие духи, держа окна распахнутыми, чтоб выветривать дым жаровни, и глаза наши слезились, когда мы бок о бок склонялись над тиглем. Невозможно сосчитать, сколько раз мы обжигались, ошпаривали лицо и горло. Получившейся смесью Маргарита обмазывала меня, а потом, когда снадобье начинало щипать кожу, бежала за мокрыми лоскутами, дабы стереть эту пакость, пока она не сожгла мне лицо. Маргарита не знала, что всякий раз при неудаче мне хотелось кричать от разочарования. Она держала меня за руки, когда кожа моя покрывалась волдырями, и я шепотом причитала, что опять-де придется всю неделю носить платье с высоким воротом. Затем она говорила: «Попробуем сызнова, только на сей раз добавим побольше лаванды». И мы вновь склонялись над тиглем.

Откуда мне было знать, что даже море настойки розовых лепестков не породит той любви, о которой я так страстно мечтала?

Миновала еще одна неделя напрасных усилий. На вечернем пиру я хранила угрюмое молчание, и плоеный воротник прикрывал свежий волдырь. Придворные веселились, и разудалый хохот звоном отдавался в моих ушах. Как я завидовала их самовлюбленности, нелепому соперничеству и тщеславным выходкам! Мне самой, как я тогда думала, нечего было и мечтать о покое и радости. Ах, скорее бы закончился пир, чтобы я могла удалиться к себе и там, в четырех стенах, наконец накричаться и выплакаться!

И тут в зале воцарилась тишина. Потом все стали перешептываться, склоняя головы друг к другу, слитный вздох сорвался с множества уст и стих. Я замерла.

Наверху лестницы, ведущей в зал, появился Генрих в броском, черном с серебром наряде. Я воззрилась на подвязки, которые обвивали его мускулистые бедра, затем взгляд мой, скользнув по гульфику, поднялся выше, к груди, на которой сверкала усыпанная драгоценными камнями брошь — полумесяц, соединенный с охотничьим луком.

Король и герцогиня как раз совершали обход зала. При виде сына Франциск остановился, на лице его отразилось неподдельное удивление — в кои-то веки Генрих был одет как подобало. Сердце мое гулко заколотилось; предчувствие беды охватило меня, словно над головой нависла грозовая туча. Я неловко потянулась за кубком, опрокинула его и вскочила, подхватив юбки, дабы спасти их от винных капель.