Ее месть была направлена на фрустрацию всех этих целей. Не важно, что катастрофа, которую Тельма приготовила для меня, поглотит и ее: фактически ее садомазохистские тенденции были настолько выражены, что ее не могла не привлекать идея двойного жертвоприношения. Я отметил, криво усмехнувшись, что переход на профессиональный жаргон диагностики означает, что я по-настоящему на нее разозлился.

Я попытался обсудить эти мысли с Тельмой.

– Я чувствую, что вы злитесь на Мэтью, и спрашиваю себя, не обиделись ли вы также и на меня. Было бы вполне естественно, если бы вы рассердились на меня, причем очень сильно. В конце концов, вы должны чувствовать, что в каком-то смысле именно я довел вас до этого состояния. Это мне пришла в голову идея пригласить Мэтью и задать ему те вопросы, которые вы задали. – Мне показалось, она качнула головой. – Если это так, Тельма, то разве существует более подходящий случай разобраться с этим, чем здесь и сейчас, во время терапии?

Тельма покачала головой более решительно:

– Мой рассудок говорит мне, что вы правы. Но иногда надо просто делать то, что должно. Я обещала себе, что больше не буду пациенткой, и я собираюсь выполнить свое обещание.

Я сдался. Я стоял перед каменной стеной. Наше время давно истекло, а мне нужно было еще поговорить с Гарри, которому я обещал десять минут. Прежде чем расстаться, я взял с Тельмы несколько обязательств: она обещала еще раз подумать о своем решении и встретиться со мной через три недели, а также выполнить обязательства по завершении своего участия в исследовательском проекте: встретиться примерно через шесть месяцев с психологом-исследователем и заполнить несколько опросников. У меня осталось впечатление, что, хотя она, возможно, и выполнит свое обязательство по участию в исследовании, мало шансов на то, что она возобновит терапию.

Одержав свою пиррову победу, она смогла позволить себе немного великодушия и, покидая мой кабинет, поблагодарила меня за усилия и заверила, что если она когда-либо решится возобновить терапию, я буду первым, к кому она обратится.

Я проводил Тельму в приемную, а Гарри – в свой кабинет. Он был прям и краток:

– Я знаю, что значит оказаться в цейтноте, док, – я тридцать лет в армии, – и понимаю, что вы выбились из графика. Это значит, у вас на целый день нарушено расписание, правда?

Я кивнул, но заверил его, что у меня хватит времени поговорить с ним.

– Хорошо, я буду очень краток. Я – не Тельма. Я не хожу вокруг да около. Я перейду прямо к делу. Верните мне мою жену, доктор, прежнюю Тельму, – такую, какой она всегда была.

Тон Гарри был скорее умоляющим, чем угрожающим. В любом случае он полностью завладел моим вниманием, и я не мог не смотреть на его огромные руки душителя. Он продолжил, описывая ухудшение состояния Тельмы с тех пор, как она начала работать со мной, и теперь в его голосе звучал упрек. Выслушав, я попытался выразить ему поддержку, сказав, что длительная депрессия почти так же тяжела для членов семьи, как и для пациента. Пропустив мой маневр мимо ушей, он ответил, что Тельма всегда была хорошей женой и, возможно, ее симптомы обострились из-за его частых отлучек и долгих поездок. Наконец, когда я сообщил ему о решении Тельмы прекратить терапию, он почувствовал облегчение и остался доволен: он уже несколько недель уговаривал ее сделать это.

После ухода Гарри я сидел усталый, разбитый и злой. Боже, ну и парочка! Избавь меня от них обоих! Какая ирония во всем этом. Старый кретин хочет вернуть «свою прежнюю Тельму». Неужели он так «много отсутствовал», что даже не заметил, что у него никогда не было «прежней Тельмы»? Прежняя Тельма вообще не появлялась дома: последние восемь лет она провела, на девяносто процентов погрузившись в фантазии о любви, которой никогда не было. Гарри не меньше, чем Тельма, жаждал погрузиться в иллюзию. Сервантес спрашивал: «Что предпочесть: мудрость безумия или тупость здравого смысла?» Что касается Тельмы и Гарри, было ясно, какой выбор они сделали.

Но обвинения в адрес Тельмы и Гарри и жалобы на слабость человеческого духа – этого хилого призрака, неспособного жить без иллюзий, волшебства, самообмана и несбыточных мечтаний, – были мне плохим утешением. Настало время взглянуть правде в глаза: в данном случае я невероятно облажался и не должен сваливать вину ни на пациентку, ни на ее мужа, ни на человеческую природу.

Несколько дней я провел в самообвинении и волнениях о Тельме. Вначале меня беспокоила мысль о ее возможном самоубийстве, но в конце концов я успокоил себя тем, что ее гнев слишком явно проявляется и направлен вовне, что вряд ли она повернет его против себя.

Чтобы справиться с самообвинением, я попытался убедить себя, что применял верную терапевтическую стратегию: Тельма действительно находилась в крайне тяжелом состоянии, когда обратилась ко мне, и было совершенно необходимо сделать что-то. Хотя она и теперь не в лучшей форме, вряд ли ее состояние хуже, чем вначале. Кто знает, может быть, ей даже лучше, может быть, мне удалось разрушить ее иллюзии, и ей необходимо побыть в одиночестве, чтобы залечить свои раны до того, как продолжать какую-либо терапию? Я попробовал применить более консервативный подход в течение четырех месяцев и был вынужден прибегнуть к радикальному вмешательству только тогда, когда стало очевидно, что другого выхода нет.

Но все это был самообман. Я знал, что у меня есть веская причина чувствовать себя виноватым. Я опять стал жертвой самонадеянной уверенности, что могу вылечить любого. Сбитый с толку своей гордыней и любопытством, я с самого начала упустил из виду двадцатилетнее доказательство того, что Тельма – не лучший кандидат для психотерапии, и подверг ее болезненной конфронтации, которая, если рассуждать здраво, имела мало шансов на успех. Я разрушил защиты, а взамен ничего не построил.

Возможно, Тельма была права, защищаясь от меня. Возможно, она была права, когда говорила, что «еще одна доза лекарства убьет пациента». В общем, я заслужил критику Тельмы и Гарри. К тому же я поставил себя в неловкое положение и в профессиональном плане. Описывая этот случай на обучающем семинаре пару недель назад, я вызвал большой интерес. Теперь я сжимался от мысли о том, как коллеги и студенты в ближайшие недели будут просить: «Расскажите дальше. Как развивались события?»

Как я и подозревал, Тельма не явилась в назначенный час через три недели. Я позвонил ей, и у нас состоялся короткий, но примечательный разговор. Хотя она была непреклонна в своем решении навсегда оставить роль пациентки, я ощутил в ее голосе гораздо меньше враждебности. Она не просто против терапии, поделилась Тельма, просто терапия ей больше не нужна: она чувствует себя намного лучше, безусловно, гораздо лучше, чем три недели назад! Вчерашняя встреча с Мэтью, – беспечно произнесла она, – невероятно помогла!

– Что? С Мэтью? Как это произошло? – воскликнул я.

– О, мы с ним прекрасно поболтали за кофе. Мы договорились встречаться и беседовать друг с другом примерно раз в месяц.

Я сгорал от любопытства и стал ее расспрашивать. Сначала она отвечала так, что лишь разжигала мой интерес: «Я же все время твердила вам, что именно это мне и требуется». Во-вторых, она просто дала мне понять, что я больше не вправе интересоваться ее личной жизнью. В конце концов я понял, что больше я ничего не узнаю, и попрощался. Я произнес обычные ритуальные фразы о том, что если она когда-нибудь передумает, то я к ее услугам. Но, очевидно, у нее больше никогда не возникало желания лечиться, и больше она никогда не давала о себе знать.