Затем вошла моя следующая пациентка, и я переключил внимание на нее. Но я не мог перестать думать о Карлосе и спрашивал себя, как мне следует вести себя с ним на следующей сессии. Не было ничего необычного в том, что он непроизвольно занимал мои мысли. Он был необычным пациентом, и с самого начала моей работы с ним – это было несколько месяцев назад – я думал о нем гораздо больше той пары часов в неделю, которые мы проводили вместе.

«Карлос – это кошка, у которой девять жизней, но сейчас, похоже, его девятая жизнь заканчивается». Это были первые слова, которые сказал мне онколог, направивший его на психиатрическое лечение. Он объяснил, что у Карлоса редкая, медленно развивающаяся лимфома, которая создает проблемы не столько из-за своей злокачественности, сколько просто из-за своей величины. В течение девяти лет опухоль хорошо реагировала на лечение, но теперь поразила легкие и подобралась к сердцу. Его доктора исчерпали свои возможности: они уже подвергли его максимальной дозе облучения и перепробовали весь набор химиотерапевтических препаратов. Они спрашивали у меня, насколько откровенными они могут быть с Карлосом. Казалось, он их не слушал. Они не были уверены, насколько честным он хотел быть с самим собой.

Они знали, что он все глубже впадает в депрессию и, кажется, ему не к кому обратиться за поддержкой.

Карлос действительно был одинок. Не считая семнадцатилетних сына и дочери – дизиготных близнецов, живущих с его бывшей женой в Южной Америке, Карлос в свои тридцать девять лет оказался фактически один-одинешенек в мире. Единственный ребенок в семье, он вырос в Аргентине. Его мать умерла во время родов, а двадцать лет назад его отец скончался от той же разновидности лимфомы, которая теперь убивала Карлоса. У него никогда не было друзей. «Кому они нужны? – однажды сказал он мне. – Я ни разу не встречал кого-то, кто не зарезал тебя за доллар, работу или за бабу». Он был женат очень недолго и не имел других серьезных отношений с женщинами. «Надо быть идиотом, чтобы больше одного раза спать с одной и той же женщиной!» Цель его жизни, сказал он без тени стыда или неловкости, – в том, чтобы оприходовать как можно больше разных женщин.

Нет, при нашей первой встрече Карлос вызвал во мне не слишком много симпатии – как своим характером, так и своим внешним видом. Тело его было тощим и бугристым (со вздувшимися, хорошо видимыми лимфатическими узлами под локтями, на шее и за ушами), и он был абсолютно лыс в результате химиотерапии. Его убогие усилия прихорошиться: широкополая соломенная шляпа, подкрашенные брови и шарф, скрывающий опухоли на шее, только привлекали лишнее внимание к его внешности.

Было очевидно, что он подавлен: на то имелось достаточно оснований, и он с горечью и усталостью говорил о своем десятилетнем испытании раком. Лимфома, говорил он, убивает его по частям. Она уже убила большую часть его личности – его энергию, силу и свободу (он был вынужден жить рядом со Стэнфордским госпиталем, в постоянном разрыве со своей культурой).

Самое главное, что она убила его социальную жизнь, под которой Карлос понимал прежде всего жизнь сексуальную: когда он проходил химиотерапию, он был импотентом; когда курс химиотерапии заканчивался и в нем снова начинали бродить сексуальные соки, Карлос не мог произвести впечатления на женщин, потому что был лысым. Даже когда через несколько недель после химиотерапии волосы отрастали, он снова не мог никого найти: ни одна проститутка не решалась переспать с ним, думая, что его увеличенные лимфатические узлы – признак СПИДа. Его сексуальная жизнь теперь полностью сводилась к мастурбации во время просмотра взятых напрокат видеозаписей в жанре садо-мазо.

Да, это правда, – сказал он лишь тогда, когда я сам завел разговор о его одиночестве, – но проблема лишь в том, что бывают периоды, когда он слишком слаб, чтобы заботиться о себе. Сама мысль о том, что можно находить удовольствие в близких человеческих (не сексуальных) отношениях, казалось, была ему совершенно чуждой. Единственным исключением были его дети, и когда Карлос говорил о них, в его словах прорывалось подлинное чувство – чувство, которое было мне знакомо и понятно. Меня тронуло, когда я увидел, как сотрясалось от рыданий его хилое тело, когда он говорил о своем страхе, что и они в конце концов покинут его: что их матери удастся наконец настроить их против него, или их отпугнет его болезнь, или они отвернутся от него.

– Чем я могу помочь вам, Карлос?

– Если вы хотите помочь мне, научите меня ненавидеть броненосцев!

Минуту Карлос наслаждался моим замешательством, а затем объяснил, что работает с визуализацией – формой самолечения, которую пробуют многие раковые больные. Его визуальными образами новой формы химиотерапии (которую его онкологи называли ВР) были огромные В и Р – медведи (Bears) и свиньи (Pigs); образами его перерожденных лимфатических узлов были покрытые костным панцирем броненосцы. Таким образом, в своих медитациях он представлял себе, как медведи и свиньи борются с броненосцами. Проблема заключалась в том, что ему не удавалось сделать своих медведей и свиней настолько злобными, чтобы они смогли растерзать и уничтожить броненосцев.

Несмотря на ужас его рака и узость натуры, Карлос меня чем-то привлекал. Возможно, моя симпатия проистекала из чувства облегчения от того, что не я, а он умирает от рака. Возможно, меня привлекала его любовь к своим детям или трогательная манера пожимать мою руку сразу двумя своими, когда он прощался со мной в кабинете. Возможно, тронула его чудаковатая просьба: «Научите меня ненавидеть броненосцев».

Поэтому, размышляя над тем, смогу ли я лечить его, я мысленно отметал все возможные препятствия и убеждал себя в том, что он не столько злостно антисоциален, сколько недостаточно социализирован, и что многие его нездоровые убеждения и черты нестойки и поддаются модификации. Я не продумал свое решение до конца, и даже после того, как решил принять его в качестве пациента, не вполне ясно представлял, какие терапевтические цели будут реалистичны и уместны. Должен ли я был просто поддерживать его во время химиотерапии? (Как и многие пациенты, во время химиотерапии Карлос становился совсем больным и жалким.) Или, когда наступит терминальная стадия, я должен оставаться с ним до самой смерти? Должен ли я ограничиться только присутствием и поддержкой? (Возможно, этого было бы достаточно. Видит бог, ему больше совсем не с кем поговорить!) Конечно, изоляция – его собственных рук дело, но стоит ли мне помочь ему понять или изменить это? Сейчас? Перед лицом смерти все эти соображения казались несущественными. Или нет? Возможно ли было, чтобы Карлос достиг чего-то более «серьезного» в процессе терапии? Нет, нет и нет! Какой смысл говорить о «серьезном» лечении человека, вся дальнейшая жизнь которого измеряется в лучшем случае месяцами? Захочет ли кто-нибудь, и в первую очередь я сам, вкладывать время и силы в столь краткосрочный проект?

Карлос с готовностью согласился встречаться со мной. В своей циничной манере он заявил, что девяносто процентов моего гонорара оплачивает его страховая компания, и ему жаль упускать такую сделку. Кроме того, он считает, что в жизни нужно все попробовать, а он еще ни разу до этого не беседовал с психиатром. Я оставил наш терапевтический контракт непроясненным, сказав лишь, что всегда полезно иметь кого-то, с кем можно поделиться болезненными чувствами и мыслями. Я предложил встретиться шесть раз, а затем оценить, приносит ли лечение какую-либо пользу.