— Да ты не стремайся, — успокоил его Халимон. — Босс — мужик с понятием, перетерли как надо. Я базарил, он слушал. Потом наоборот. То, что лоха пришили, говорит, правильно. Только надо было потом от тела избавиться. Менты тоже не дауны, сразу дойдут, за что Штыря пришили.

— Ну и че? — пренебрежительно пожал плечами Дашкевич. — Хрен ли они из этого выжмут?

— Менты умеют носами землю рыть, — тихо и холодно заметил Халимон.

Дашкевич слегка напрягся, и Халимон тут же сменил тон.

— Ладно, Дашко, — с прежней веселостью сказал он, — че теперь-то базарить. Давай тащи коньяковского. Отметим.

Дашкевич еще раз облегченно вздохнул, затем встал со стула и подошел к настенному шкафчику. Раскрыл дверцы и осмотрел содержимое.

— Коньяк кончился, — сказал он, не оборачиваясь. — Есть водяра. «Русский стандарт». Начислить по полтиннику?

— Че полтинник, можно и больше. Давай уже доставай.

Дашкевич взялся за бутылку, и тут за спиной у него раздался сухой щелчок.

— Это че? — не оборачиваясь, упавшим голосом спросил Дашкевич.

— Это смерть твоя, братела, — холодно сказал у него за спиной Халимон. — Босс приказал тебя убрать. Ты уж извини.

— Как это? — сказал Дашкевич дрогнувшим голосом, чувствуя, как все у него внутри холодеет. — Ты же сказал, что перетер.

— Перетер-то перетер, — подтвердил Халимон. — Только терка получилась не в твою пользу.

— Херня какая-то, — тихо прошептал Дашкевич. И затем, чуть громче: — Так, значит, босс приказал тебе меня завалить?

— Угадал, — вновь согласился Халимон. — Ты извини, братела. Как говорится, ничего личного. Ты же знаешь, я не могу не выполнить приказ.

— Но ведь мы сделали все, как нужно. Ты сам сказал, и тот терпила уже ничего никому не расскажет.

— Он-то не расскажет, — уныло согласился Халимон, — зато другие могут. Говорил я тебе: не трепи языком — на беду нарвешься. Вот и нарвался.

Халимон секунду помолчал, потом холодно произнес:

— Если будешь стоять спокойно, умрешь быстро. Ты знаешь, я хорошо стреляю. Обещаю выстрелить тебе прямо в затылок.

Дашкевич нащупал на полке кухонный нож и крепко сжал его в руке. Не медля больше ни секунды, он резко развернулся и, пригнув голову, бросился на Халимона.

Выстрел прозвучал сухо и отрывисто, как лай большого пса. Дашкевич почувствовал, как пуля обожгла ему голову, но не остановился, и в следующее мгновение острый столовый нож до самой рукоятки погрузился в мускулистую и неожиданно мягкую шею Сергея Халимона.

6

Под пристальным взглядом Турецкого помощник Елены Сергеевны Канунниковой Владимир Юдин — худощавый молодой мужчина с чернявой физиономией цыганенка — чувствовал себя неуютно. Турецкий не лез за словами в карман, он говорил жестко, без всяких церемоний, лишь изредка задумчиво растягивая слова и не забывая при этом смотреть на Юдина такими глазами, словно в них были вделаны маленькие рентгеновские аппараты.

— Значит, вы сейчас нигде не работаете?.. — протянул Турецкий, разглядывая Юдина, как зоолог разглядывает маленького зверька, попавшегося в ловушку.

Юдин вежливо улыбнулся и повторил:

— Нигде. Видите ли, Александр Борисович, после смерти Елены Сергеевны я долгое время был сам не свой. — Он потупил глаза и с деланным смущением добавил: — Скажу вам прямо — эта беда сильно подорвала мое здоровье. Я даже вынужден был пройти специальный курс лечения…

Турецкий нетерпеливо качнул рукой:

— Я знаю, что вы пьете. Следователь, с которым вы беседовали, рассказал мне о вашем «способе лечения». У вас что, был запой?

— Ну почему же запой? — обиженно ответил Юдин.

— Что же тогда помешало вам устроиться на работу?

Юдин вздохнул и ответил:

— Нервы. Нервы помешали. В первую неделю после… после той трагедии меня сильно мучили бессонницы. А если всю ночь не спишь, то какой из тебя работник к утру? Вот я и решил сперва подлечиться, попить таблетки, разные успокаивающие травки и так далее…

Турецкий едва заметно усмехнулся.

— Ну и как, помогло? — спросил он.

— Пока не очень. — Юдин слабо улыбнулся: — Но, по крайней мере, сейчас я уже не ворочаюсь всю ночь, мне удается забыться на два-три часа… Иначе бы я давно сошел с ума.

Юдин изобразил на лице нечеловеческое страдание, однако Турецкий, казалось, не обратил на это никакого внимания.

— Где вы были в день смерти Канунниковой и ее мужа? — строго спросил он.

— Дома, — ответил Юдин. — Видите ли, Александр Борисович, до шести утра мы все сидели в штабе, а потом стали разъезжаться по домам. Настроение у всех было отвратительное. Помнится, я даже хотел заехать по пути в какой-нибудь бар и напиться, но передумал.

— Почему?

— Слишком сильно устал и хотел спать. Около семи часов утра я приехал домой, умылся, разделся и лег в постель. Спал я часов до трех, а потом меня разбудил телефонный звонок.

— Кто звонил?

— Председатель правления нашей партии Дубинин. Он рассказал мне о том, что случилось. После этого я… — Юдин поднял руку и мучительно потер пальцами смуглый лоб. — Простите, я плохо помню… — пролепетал он. — У меня в голове все смешалось и… О господи, я не знаю… Я чуть с ума не сошел от горя. Вам, разумеется, трудно в это поверить. Ведь мы не были с Еленой Сергеевной ни родственниками, ни близкими друзьями… Но уверяю вас, что это правда.

Юдин замолчал и опустил взгляд, принявшись с усиленным вниманием разглядывать свои худые, смуглые руки, лежащие на коленях.

Во время беседы со следователем Владимира Юдина мучила одна неотступная мысль: как бы поскорее распрощаться с хозяином кабинета (а беседа проходила в кабинете Турецкого), покинуть эти страшные стены, добраться до машины, открыть бардачок и…

Тут Юдин представлял, как «Баллантайнс», к которому он пристрастился в последние недели, горячей волной прокатывается по пищеводу и как эта горячая спасительная волна, поднявшись к голове, нежно окутывает мозг, заставляя его позабыть о проблемах и страхах — хотя бы на время.

Однако беседа не кончалась. Турецкий с методичностью садиста задавал новые и новые вопросы, и постепенно Юдин все больше приходил в отчаяние. Ничего, что могло бы вызвать у следователя подозрения, Юдин не сказал. Для этого он был слишком трезв и слишком осторожен. Но он чувствовал, что еще немного, и утомленный мозг перестанет контролировать слова, и тогда может случиться беда. И вот это-то ощущение надвигающейся беды больше всего нервировало Юдина.

Наконец Турецкий проявил милосердие, закончил свой дьявольский допрос и сказал:

— В общем, так, гражданин Юдин. — Он особенно подчеркнул это слово — «гражданин». — Я беру с вас подписку о невыезде. Не вздумайте никуда уезжать из Москвы и будьте на связи. Если я узнаю, что вы куда-то уехали, не предупредив меня, — пеняйте на себя. Церемониться не стану.