Глубоко за полночь, открыв «неприступный» замок собственной клетки, Хоххи любил размять ноги, побродив по аллеям прекрасного парка. Тихий, едва ощутимый ветерок ласково гладил его по огрубевшей уже чешуе и шелестел листьями деревьев, как будто хотел рассказать ему что-то важное. Обитатели зоопарка отрешенно провожали его долгими взглядами и недовольно суетились за толстыми решетками клеток. Хоххи, обходя по замкнутому кругу всю эту ухоженную и обустроенную территорию, наполненную искусственным благоденствием, присаживался на небольшую лавочку в центре парка и сидел, прислушиваясь к голосу ветра. Потом подходил к проему в каменной стене крепости, за которой его ждали белые братья. Обычно один из них, бесшумно скользнув к решетке, упирался мордой в рифленые прутья и ждал, когда мальчик положит ладонь на его огромный лоб. Так они могли стоять по нескольку часов. Тактильный контакт вместе с теплом от соприкоснувшихся тел в сотни раз усиливал ту тоненькую связь, которая успела образоваться между ними. Со временем Хоаххин не только научился задавать тон их совместной теперь команде, но и передавать им собственные образы, что наполняло общение глубокой привязанностью и все больше и больше превращало его в такую же потребность, как воздух и пища. Потом как по команде они расходились в разные стороны, прощаясь до следующей ночи.

Утром, как всегда, что-то ворча себе под нос, приходил смотритель Кривой Топор и начинал утренние процедуры. Он включал системы автоматической уборки в клетках, пополнял запасы дозаторов, пугал пучеглазых и ласково шлепал по попе вечно жующего. Часам к десяти утра он с помощью шустрого летающего бота загонял в пещеру воров и после этого обходил их владения, осматривая внутренние укрепления их крепости. Зачем-то пробовал рукой воду в их лагуне, прекрасно зная, что вся территория утыкана термодатчиками, и только после этого неторопливо направлялся в сторону жилища Хоххи. И сегодня Топор не изменял традициям. Его покашливание и пошмыгивание говорили о том, что Хоххи пора выйти ему навстречу в открытую часть вольера и поприветствовать старика своим присутствием, показывая, что все, как всегда, хорошо. И прошедшая ночь не принесла изменений в неторопливый уклад зоопарка. Но что-то было не так, и что это, стало понятно сразу, как только пленник понял, как он смотрит на Топора. А смотрел он ему в спину, смотрел с привкусом густой тягучей ненависти. Пучеглазые, ощутив волну этого жуткого чувства, набегающую со стороны «крепостных ворот», забеспокоились и опрометью кинулись карабкаться под самый потолок своего бунгало. Контрольная лампочка на черной коробочке магнитного замка, запирающего крепость, подмаргивала красным зрачком, давая понять всем заинтересованным лицам, что ворота еще не заперты. У Хоххи не оставалось другого выбора, как только мгновенно «развернуть» взгляд своих кровожадных братьев обратно к бассейну, и в ту же секунду в упор, в самое лицо надсмотрщику, на языке, который он давно знал, может быть, даже лучше, чем некоторые из его учителей, спокойно и твердо произнес:

– Ты в опасности. Ты забыл запереть дверь в вольер к этим белым убийцам. Медленно развернись и сделай это.

Свистяще-шелестящий шепот произвел на надсмотрщика впечатление. Одним мощным толчком он прыгнул назад, перевернувшись в воздухе, оказался вплотную к калитке незапертого вольера и точным движением зафиксировал замок.

* * *

Горная тропинка петляла в зарослях тропических растений, грунтовые ее участки сменялись россыпью валунов размерами с небольшой грузовичок. Кривой Топор, демонстрируя отменную сноровку, без устали скакал по потрескавшимся камням, даже не интересуясь, успевает ли за ним желторотый (а впрочем, и желтопузый тоже) юнец, который только вчера спас ему жизнь. Подъем закончился, и во внезапно образовавшийся просвет между пальмами, лианами и манграми, корни которых, словно рыбьи скелеты, до последнего пытались напугать неискушенного путешественника, стремительно ворвалась лазурная глубина неба, слегка подрагивающая из стороны в сторону и разогретая до предела палящими лучами полуденного солнца. Храмовая гора, как монумент застывшей вечности, возвышалась над плоской каменистой проплешиной, предшествующей входу в начало начал того феномена, который на всех языках человеческого космоса обозначали всего два слова: «Дети гнева».

Всего одна строка, теряющаяся в многочисленных записях и отметках вашего паспорта, однозначно трактующая вашу принадлежность к той или иной национальности, ставит точку в этом непростом вопросе. Каково быть тем, кто родился на борту авиалайнера, летящего из Токио в Порт-о-Пренс с дозаправкой в Лос-Анджелесе. Причем если родители всю жизнь говорили на французском, сами жили в Исландии, а их дети учились в бельгийском университете? Все просто, ответите вы, считайте себя евреем, и дело с концом. Это я к тому, что всего один пункт из целого ряда обстоятельств может оказаться ключевым в вашем понимании родины. Так вот храм Детей гнева и был таким пунктом. Топор вышел в центр проплешины и замер там, всматриваясь в темный проем арки, ведущей внутрь. Хоххи, отдирая свою накидку, выданную ему со словами «не зверь, негоже», от очередного колючего куста, поспешил за смотрителем.

– Вот это место, куда мы шли.

– А зачем?

– Затем, что, если хочешь стать человеком, тебе, как когда-то всем нам, нужно зайти внутрь. И там ты поймешь, кто ты, или не поймешь. Но тогда зря я тебя привел.

– Логично.

Топор со всей собранной по закуточкам его топориной души и для самого него неожиданной нежностью шлепнул желтопузого по плечу и подтолкнул к черному проему.

– Иди внутрь, там тебя ждут. И да снизойдет на тебя свет.

– Там есть свет?

– Иди, мне пора.

И не дожидаясь больше, пока мальчонка сделает шаг вперед, смотритель растворился в зеленых зарослях, вплотную подступающих к скале.

Странное, одновременно зовущее и пугающее чувство подступающей бездны раздирало Хоххи на части, причем нижняя его часть явно склонялась к побегу, а верхняя… Он вошел под арку грота, погружаясь в пугающую и манящую темноту. И первое, что увидел, – стоящую на фоне яркого пятна вливающегося в пещеру света хрупкую, непропорционально вытянутую щуплую фигурку нерешительного и любопытного мальчугана, робко остановившегося на самом краю тени.

– Ну же, давай, давай, не стесняйся! Заходи! Что пороги-то оббивать. Чай, не покусаем тебя.

Закутанный в мешковатый серый «халат», кряжистый и угловатый, чем-то смахивающий на двухметровый дубовый пень со свисающим с него тяжелым витиеватым крестом на толстой цепи, батюшка Пантелеймон, радушно скаля свои здоровенные клыки, с любопытством разглядывал хрупкую и нескладную фигурку нового и единственного будущего своего послушника.

Пещера была действительно огромной, ее свод уходил настолько высоко вверх, что казалось, над головой простирается беззвездное ночное небо. Небольшие, разбросанные то тут, то там софиты на треногах выхватывали у темноты небольшие куски, даже не стремясь осветить пространство полностью. Эхо щелкающих звуков, которые издавал Пантелеймон, создавало эффект многоголосого хора, состоящего из двух десятков воробьев, рассевшихся вокруг на приличном расстоянии от присутствующих. Батюшка, явно истосковавшись по собеседникам, не стал дожидаться, пока новичок сам зайдет в глубь пещеры, и уверенным шагом двинулся к нему навстречу. Пройдя метров двадцать, он опять открыл было рот, дабы произнести очередной поддерживающий дух гостя монолог, но, разглядев наконец его лицо, осекся.