Бывший ездовой повернул к командиру очумелое лицо и быстро закивал.

— И шлем надень! — рявкнул старшина, поднимая каску со дна окопа и нахлобучивая ее на голову бойцу. — Мишка, что тут у тебя?

Зинченко хлопнулся на задницу, вытер лицо рукавом ватника, выматерился и повернулся к Медведеву:

— У меня тут ужас что, командир, но ты появился — и я весь воспрянул духом. Дай я тебя поцелую.

— Ты что, свихнулся от страха? — Старшина почувствовал, что рот, против воли, кривится в усмешке.

Зинченко сплюнул.

— А чего ты хочешь? Они палят, мы палим, когда эти гады из пушек садят, падаем и пережидаем. Двое тут пробовали все время пережидать…

Мина ухнула рядом, и Чуприн скатился вниз, поправляя шлем. Вторая легла с перелетом, третья угодила в ход сообщения, из которого пришел Медведев, засыпав окоп землей и снегом.

— Я им сказал, что пристрелю. — Зинченко быстро осмотрел винтовку — не попала ли в ствол земля. — Слышь, Денис, если так дальше пойдет, они нас закопают.

Зинченко поднялся над бруствером, за ним высунулся Чуприн. Медведев быстро проверил автомат и вскинул ППШ. Грохнул выстрел, за ним другой.

— Ты смотри — подобрались, твари, — крикнул Зинченко, выбрасывая гильзу.

Немцы были уже в двухстах метрах от линии окопов, еще немного, и они подойдут на бросок гранаты, на рывок, и нужно будет подниматься в контратаку. Медведев установил прицел на двести метров и оглянулся на рощу на правом фланге. Там, прикрытый засекой, ждал своего часа его последний резерв.

* * *

— Надо стрелять.

— Рано.

Зверев на мгновение оторвался от пулемета и искоса посмотрел на казаха — Талгат заговорил в первый раз после того, как проснулся. Боец Ахметханов был странным парнем. Конечно, за неделю нельзя узнать человека, но этот крепкий, широколицый боец с узкими, злыми глазами словно нарочно замкнулся в себе. Ну ладно, ты молчаливый, но зачем смотреть волком, когда спрашивают о семье, о родных? Максим обычно легко сходился с людьми и с таким напарником чувствовал себя не в своей тарелке. С другой стороны, пулемет Ахметханов знал отлично, от работы не бегал и вообще казался человеком неглупым, поэтому Зверев решил, что как-нибудь потерпит молчаливого казаха — может, тот еще разговорится.

— Они так до окопов дойдут, — резко сказал Ахметханов.

Зверев покрепче прижал приклад левой рукой и сосредоточился на наступающих немцах.

— Вон наш ориентир, вон тот куст, забыл? — спокойно сказал бывший студент.

— Какой куст? — Голос у казаха был злой и холодный. — Они так дойдут до окопов!

— Не дойдут, — сквозь зубы ответил ефрейтор.

Нервы у Зверева были натянуты до предела, пулеметчик сдерживал себя из последних сил. Напряжение рвалось наружу, только согнуть палец, и оно выйдет струей свинца. Два месяца назад Максим, наверное, уже плюнул бы на все и гнал свой страх пулями. Но сейчас ефрейтор Зверев знал цену метрам и секундам и собирался открыть огонь ровно тогда, когда нужно.

— Ты что, струсил? — с презрением спросил казах.

— Заткнись, — приказал ефрейтор, — не мешай.

Под огнем второго взвода немцы двигались перекатами, пока одна часть прикрывала, вторая рывком преодолевала несколько десятков метров, залегала и открывала огонь. В этой организованности было что-то завораживающее, гитлеровцы лезли навстречу пулям, тащили с собой пулеметы, казалось, что остановить это движение невозможно. Их было не так уж много, может быть, человек сорок, хотя из-за слаженности действий казалось, что на окопы катится целый батальон. Второй взвод огрызался огнем, вон, лежат тела в мышино-серых шинелях, двое или трое, над одним уже колдует санитар. Но град мин и снарядов прижимал советских стрелков к земле, не давал поднять головы, и «мосинки» били не часто и не метко. Станковый «дегтярев», прикрывавший позиции, замолчал, и теперь вся надежда старшины — на пулемет бывшего студента, поставленный на кинжальный огонь. Завалы на опушке были видны издалека, и немцы обходили их, подставляя фланг расчету ефрейтора Зверева. До них было каких-то сто пятьдесят метров — близко, но Максим знал, что его задача — не просто прижать немцев к земле, гитлеровская атака должна захлебнуться в крови. Жаль только, что упрямый казах не хочет этого понять.

— Трус!

Зверев молча покачал головой.

Казах Талгат Ахметханов не любил русских. Он происходил из старинного и уважаемого рода, что уже три поколения жил в городах. Только равнодушный и высокомерный чужак мог считать, что до революции казахский народ состоял из одних неграмотных бедняков, угнетаемых ханами и баями. Дед Талгата был судьей, учился в Петербурге и знал четыре языка. Его арестовали в 1928-м, родные так и не узнали, что произошло с главой семьи. В 30-е большой род Ахметхановых потерял еще несколько человек. У Талгата не было причин любить советскую власть, а вместе с ней и русских, что принесли в степи большевицкие идеи. Обида была тем горше, что молодой казах, честный с самим собой, не мог не признать: русские дали его народу очень много. Талгат считал себя националистом и вместе с тем понимал, что, переживая взлеты и падения вместе с Советским Союзом, Казахстан становится сильнее. После тяжелейшего голода, обрушившегося на страну в начале тридцатых, в степи пришел достаток, дети тех, кто еще двадцать лет назад считался «черной костью», учились в школах по учебникам, написанным на казахском языке.

Ненавидел ли он русских? Нет, ведь ненависть — это чувство, которое испытываешь к врагу, а Талгат не считал русский народ врагом. Но Ахметханов боялся, что казахи в погоне за чудесами, которыми щедро одаривала их советская власть, забудут свое прошлое, свои корни. Окончив университет, Талгат поступил на работу в Институт языка и литературы Казахской ССР. Молодой ученый собирал и систематизировал многочисленные записи песен родного эпоса, напетых акынами казахского народа. Война застала его в Москве — Талгат привез академику Орлову несколько вариантов исполнения знаменитой поэмы «Кобланды-батыр». Предки Ахметханова были воинами, и гордый казах пошел на фронт добровольцем. Националист или нет — он не мог оставаться в стороне, когда народы Советского Союза готовились к жестокой битве с беспощадным врагом. Ведь и Кобланды был прославлен как самоотверженный защитник родной земли от кызылбашей! В учебном лагере бывшему ученому пришлось тяжело — здесь не смотрели на древность рода, а о вежливости, казалось, не слышали. Но гордость помогала и тут — он просто не имел права показать свою слабость. Когда наконец пришла пора отправляться на фронт, красноармейца Талгата Ахметханова назначили вторым номером в расчет ефрейтора Зверева. Нельзя сказать, что казаху не нравился его командир — бывший студент был умен и смел, его наградили за подвиги медалями. Талгат даже не находил зазорным подчиняться человеку, что родился на пять лет позже, чем он сам. Ахметханова оттолкнула непривычная напористость Максима в том, что было самым важным для любого степняка. Зверев легко, как о само собой разумеющемся, рассказал о своей семье и тут же начал расспрашивать о родных Талгата. Ахметханов уклонился от разговора, но эта открытость, которую он принял за наглость, глубоко ранила казаха, и только этим объяснялись жестокие и несправедливые слова, что он бросил сейчас командиру.