— Как ее зовут?

— Бернадетта. Выписали из психушки, она приехала в Л. А., познакомилась с Карлом и вышла за него. Потом она мне рассказала, как ей нравятся мои стихи, как ее восхитило, что я после чтений гнал машину по тротуару на шестьдесят миль в час. Потом сказала, что есть хочет, предложила купить и мне гамбургер с картошкой, отвезла меня в «Макдоналдс». ДОКТОР, ПРОШУ ВАС! ВЫ ПОМЕДЛЕННЕЙ КАК-ТО, ИЛИ ИГОЛКУ ВОЗЬМИТЕ ПООСТРЕЕ, ИЛИ ЧТО-НИБУДЬ!

— Я почти закончил.

— В общем, сидим мы за столиком с этими гамбургерами, с картошкой, кофе взяли, и тут Бернадетта давай мне рассказывать про свою мать. Она из-за матери переживала. Кроме того, она переживала из-за двух своих сестер. Одна сестра очень несчастна, а вторая просто скучная и всем довольна. Но и этого мало: у нее малыш еще и она переживает за отношения Карла с малышом…

Врач зевнул и сделал еще стежок.

— Я ей сказал, что она тащит слишком большое бремя, пусть кто-нибудь из ее подопечных сам плывет. Потом заметил, что она вся дрожит, извинился, что так сказал. Взял ее за руку, начал поглаживать. Потом по другой руке погладил. Сунул ее ладони себе в рукава. «Прости, — говорю, — тебе, наверно, просто небезразлично. А это правильно».

— Но как это с вами случилось-то? Вот это вот?

— Ну, когда я провожал Бернадетту вниз по ступенькам, рукой ее за талию обнимал. А она на старшеклассницу похожа — длинные светлые волосы, шелковистые такие, очень нежные и сексуальные губки. Вся эта адова жизнь видна, только если в глаза ей заглянешь. Глаза у нее все время — как ударенные.

— Переходите к происшествию, будьте добры, — сказал врач. — Я заканчиваю.

— В общем, когда мы опять до меня доехали, на тротуаре какой-то придурок с собачкой стоял. Я ей говорю: проедь дальше. Она вторым рядом машину поставила, я ей голову назад закинул и поцеловал. Долго так, потом оторвался — и еще раз. Она говорит: вот сукин сын. Я ей, мол, не серчай на старика. И опять поцеловал — долго. «Это не поцелуй, чувак, — говорит она, — это секс, почти что изнасилование!»

— И вот тут-то все и случилось?

— Я вылез из машины, а она сказала, что через неделю мне позвонит. Я зашел к себе — и вот тогда оно произошло.

— Как?

— Я могу быть с вами откровенен, доктор?

— Разумеется.

— Ну, в общем, я смотрел на ее тело, на лицо, волосы там, глаза… слушал, как она говорит, потом поцелуи эти — меня возбудило.

— И?

— И я взял вазу. Ваза у меня есть — мне идеально подходит. Сунул в вазу и стал думать о Бернадетте. Нормально так получалось, и тут эта чертова дура возьми и тресни. Я ею и раньше пользовался несколько раз, но тут, наверное, возбуждение оказалось слишком велико. Она же такая сексапильная женщина…

— Никогда — никогда больше не суйте свой детородный орган в стекло.

— Все будет хорошо, доктор?

— Да, пользоваться сможете. Вам повезло. Я оделся и вымелся оттуда. В трусах все равно саднило. Проезжая по Вермонт-авеню, остановился у продуктового. У меня закончилась еда. Я толкал по магазину тележку, набирал гамбургеры, хлеб, яйца.

Когда-нибудь расскажу Бернадетте, как чуть кони не двинул. Если она это читает — поймет. Последнее, что я про нее слышал: они с Карлом уехали во Флориду. Она забеременела. Карл хотел аборта. Она — нет. Они расстались. Она по-прежнему во Флориде. Живет с дружком Карла Уилли. Уилли занимается порнографией. Пару недель назад он мне написал. Я пока не ответил.

Жена дала Кевину трубку. Суббота, утро. Они еще не встали.

— Это Бонни, — сказала трубка.

— Алло, Бонни?

— Уже не спишь, Кевин?

— Не, не.

— Слушай, Кевин, Джинджин мне рассказала.

— Что она тебе рассказала?

— Что ты заводил их с Кэти в чулан, снимал с них трусики и нюхал письки.

— Нюхал письки?

— Она так сказала.

— Боже праведный, Бонни, у тебя что, шутки такие?

— Джинджин не врет. Она сказала, что ты завел Кэти и ее в чулан, снял с них трусики и нюхал им письки.

— Секундочку, Бонни!

— Черта с два секундочку! Том рассвирепел, грозится тебя убить. А я считаю, что это ужас, невероятно! Мама говорит, чтоб я звонила адвокату.

Бонни бросила трубку. Кевин положил.

— Что такое? — спросила жена.

— Ничего, Гвен, пустяки.

— Завтракать будешь?

— По-моему, в меня не полезет.

— Кевин, в чем дело?

— Бонни утверждает, что я завел Джинджин и Кэти в чулан, снял с них трусики и нюхал им письки.

— Ой, да ладно!

— Она так говорит.

— А ты нюхал?

— Боже мой, Гвен, я же пил. Вообще помню только, что стоял у них на газоне и смотрел на луну. Большая луна была, я такой никогда не видел.

— А больше ничего не помнишь?

— Нет.

— Кевин, тебя вырубает, когда ты выпьешь. Ты же сам знаешь, что тебя вырубает.

— По-моему, на такое я не способен. Я не домогаюсь детей.

— Маленькие девочки в восемь и десять лет — очень хорошенькие.

Гвен ушла в ванную. А выйдя, сказала:

— Господи, только б оно так и было. Я была бы счастлива, господи, если б так оно все и было!

— Что было? Ты чего это мелешь?

— Я серьезно. Может, хоть тогда затормозишь. Может, тогда начнешь сначала думать, а потом пить. А может, и вообще пить бросишь. Стоит нам куда-нибудь пойти, ты больше всех выхлестываешь, как будто обязан так лакать. А потом творишь какие-нибудь глупости, мерзости какие-нибудь, хотя раньше творил их только со взрослыми женщинами.

— Гвен, да это же просто розыгрыш.

— Это не розыгрыш. Вот погоди, устроим тебе очную ставку с Кэти и Джинджин при Томе и Бонни.

— Гвен, да я люблю этих малюток.

— Что?

— Ох, блядь, ладно, не будем.

Гвен ушла на кухню, а Кевин зашел в ванную. Умылся холодной водой, посмотрел на себя в зеркало. Как должен выглядеть детонасильник? Ответ: как все люди, пока ему не скажут, что он детонасильник.

Кевин сел на толчок. Срать — так безопасно, так тепло. Ну ведь не мог он в самом деле. Он у себя в ванной. Вот его полотенце, вот его мочалка, вот туалетная бумага, вот ванна, а под ногами — коврик, мягкий и теплый, красный, чистый, удобный. Кевин закончил, подтерся, смыл, руки вымыл, как цивилизованный человек, и вышел в кухню. Гвен поставила жариться бекон. Налила ему кофе.