Тогда я перекатывался на спину и показывал ему свой, а потом и Юджин — свой. Так вот и проходили наши дни. Матушка и папаша Эдди сидели внутри и пили, а иногда мы слышали, как матушка Эдди смеется.

Однажды мы с Юджином пришли, стали звать Эдди, но он не вышел.

— Эдди, эй, выходи уже, елки-палки! Эдди не вышел.

— Там что-то не так, — сказал Юджин. — Я точно знаю — что-то там не так.

— Может, кого-нибудь убили.

— Надо посмотреть.

— Думаешь, стоит?

— Надо.

Сетка на двери открылась, мы зашли. Темно, как обычно. Потом мы услышали единственное слово:

— Бля!

Матушка Эдди лежала в спальне на кровати, пьяная. Ноги расставила, платье задралось. Юджин схватил меня за руку:

— Господи, ты глянь!

Выглядело прекрасно — боже мой, как прекрасно выглядело, только очень страшно, я не оценил. А вдруг кто зайдет и увидит, что мы смотрим? Платье на ней высоко задралось, а она пьяная, бедра нараспашку, чуть трусы не видать.

— Юджин, пошли скорей отсюда!

— Не, давай поглядим. Я позыбать хочу. Посмотри, сколько видно!

Я вспомнил, меня как-то по дороге подвозили — тетка меня подобрала какая-то. Юбка у нее на бедрах была — ну, в общем, чуть вокруг талии не намотана. Я смотрел вбок, смотрел вниз — мне было страшно. А она со мной просто разговаривала, я же пялился в ветровое стекло и отвечал на вопросы: «Куда едешь?», «Приятный денек, правда?». Но мне было жуть как страшно. Я не знал, что делать, но боялся, что, если что-то сделаю, будет плохо, она заорет или позовет полицию. Поэтому я только время от времени искоса поглядывал, а потом отворачивался. Наконец она меня высадила.

И вот про матушку Эдди мне так же было страшно.

— Слушай, Юджин, я пошел.

— Она ж пьяная, она даже не знает, что мы тут.

— Сукин сын меня бросил, — донеслось с кровати. — Ушел и ребенка забрал, мою детку…

— Разговаривает, — сказал я.

— Она не в себе, — сказал Юджин. — Вообще не соображает.

Он шагнул к кровати.

— Гляди.

Он взялся за ее подол и подтянул его еще выше. Так, что трусы наружу. Розовые.

— Юджин, я пошел!

— Ссыкло!

Он стоял и смотрел на ее бедра и трусики. Долго стоял. Потом вынул членик. Матушка Эдди застонала. Немного повернулась на кровати. Юджин подошел ближе. Кончиком члена потрогал ее бедро. Она опять застонала. И тут Юджин брызнул. Сперма растеклась по всему бедру — ее было много. Стекала по ноге. Тут матушка Эдди сказала:

— Бля! — и вдруг села.

Юджин пулей пролетел в дверь мимо меня, я развернулся и кинулся следом.

Юджин столкнулся с ледником на кухне, отскочил и вьглрыгнул за сетчатую дверь. Я — за ним, мы побежали по улице. Бежали до самого моего дома, по дорожке, в гараж, задвинули за собой ворота.

— Как думаешь, она нас увидела? — спросил я.

— Не знаю. Я ей прямо на розовые трусы спустил.

— С ума сошел. Зачем ты это сделал?

— Не удержался. Что я мог сделать? Я не выдержал.

— Нас в тюрьму посадят.

— Ты ж ничего не делал. А я ей всю ногу обкончал.

— Я смотрел.

— Слушай, — сказал Юджин. — Я, наверно, домой пойду.

— Ладно, валяй.

Он двинулся прочь, затем перешел через дорогу к себе. Я вылез из гаража. Через заднее крыльцо прокрался в комнату, сел там и стал ждать. Дома никого не было. Я зашел в ванную, запер дверь и подумал про матушку Эдди — как она лежит на кровати. Только я представлял себе, что снял с нее эти розовые трусики и вставляю. И ей это нравится…

Я прождал весь остаток дня, весь ужин ждал чего-то, но ничего не случилось. После ужина я ушел к себе, сел и опять стал ждать. Потом настало время ложиться, и я лежал в постели и ждал снова. За стенкой храпел отец, а я все равно ждал. Потом уснул.

Назавтра была суббота, Юджин вышел к себе во двор с воздушкой. У него перед домом росли две большие пальмы — он охотился на воробьев, которые на них жили. Двух уже подбил. Еще у них жило три кота, и только воробей падал на траву, трепеща крылышками, какой-нибудь кот подскакивал и уволакивал его.

— Ничего так и не было, — сообщил я Юджину.

— Если ничего до сих пор не было, значит, и не будет, — сказал он. — Надо было ее отъебать. Жалко, что я ее не выеб.

Он подбил еще одного воробья, тот рухнул, и его куда-то за изгородь утащил очень жирный серый кот с желто-зелеными глазами. Я перешел дорогу к нам. Мой старик поджидал на веранде. Злился.

— Эй ты, давай-ка газон стриги. Ну?

Я зашел в гараж, выволок газонокосилку. Сначала постриг дорожку, потом перешел на лужайку. Косилка была неповоротливая, работать трудно. А старик мой стоял, злился и наблюдал, как я ее толкаю по спутанной траве.

Поэт Виктор Валофф был не очень хороший поэт. Местно известен, дамам нравится, кормит жена. Он все время устраивал чтения в книжных магазинах округи, часто выступал по общественному радио. Читал громко, театрально, однако тональность не менялась. У Виктора всегда был оргазм. Наверно, это и привлекало к нему дам. В некоторых строках у него — если брать их по отдельности — вроде была какая-то сила, но если в целом, становилось понятно: Виктор не говорит ничего, просто у него это обычно выходит громко.

Однако Вики — как и большинство дам — легко поддавалась чарам дураков и потому очень хотела послушать, как Валофф читает. Пятница, жаркий вечер в феминистско-лесбийско-революционной книжной лавке. Вход бесплатный. Валофф денег не брал. После чтений — выставка его художеств. Художества у него были очень модерновые. Мазок-другой, обычно — красным, плюс какая-нибудь эпиграмма контрастным цветом. Обычно там значились мудрости вроде:

Зеленые небеса, вернитесь ко мне,

Я плачу серым, сирым, серым, сирым…

Валофф был интеллигент. Понимал разницу между «серым» и «сирым».

Везде висели фотографии Тима Лири[19]. Таблички «РЕЙГАНА В ОТСТАВКУ». Против «РЕЙГАНА В ОТСТАВКУ» я ничего не имел. Валофф встал и вышел на помост, в руке — полбутылки пива.

— Ты посмотри, — сказала Вики, — посмотри, какое у него лицо! Как он страдал!

— Ну да, — сказал я, — а теперь я пострадаю. Лицо у Валоффа и впрямь было интересное — на фоне большинства поэтов. Только на фоне большинства поэтов у кого угодно лицо интересное. Виктор Валофф начал: