Когда Будда появился на свет, отец позвал домой местных жрецов предсказать судьбу ребенку. От них он узнал: родившийся увидит три тревожных знака, после чего отринет мир и станет монахом. Отец хотел, чтобы сын пошел мирским путем, поэтому запер мальчика в роскошном дворце, а кругом расставил стражу, которая оберегала его от любых неприятных зрелищ. Это яркий пример того, как сознание не желает смириться с действительностью. Пока мы закрываемся от боли, которая давит со всех сторон, мы заперты в иллюзии, искусственном мирке, который не имеет отношения к реальности. Однако это тщетно: от страдания не убежишь. Рано или поздно оно прорвется сквозь тщательно воздвигнутые барьеры. Когда Будде было лет двадцать девять, боги решили, что он достаточно пожил в призрачном счастье, и послали четырех из своего числа в дворцовый сад: одного – в облике больного, второго – в облике старика, третьего – в облике трупа и четвертого – в облике монаха. Совершенно не готовый к таким зрелищам Будда был глубоко потрясен. В ту же ночь он покинул дом, решив найти для себя и для других исцеление от скорби.

Этот миф призван показать буддистам, как искать просветления. Пока мы не впустили в свое сердце и свой ум «дукха», пока не увидели вездесущность страдания в жизни, мы еще не начали духовный путь. Вот почему почти все религиозные традиции придают огромное значение страданию. Мы предпочли бы отстраниться: дескать, что нам до мирового горя! Однако так мы лишь замыкаемся в себе, причем в ущербной версии себя. Вспомним главный символ христианства – крест, а на кресте – распятый человек в страшных муках. Это символ жестокости, которую люди с незапамятных времен проявляют к себе подобным. Однако это также боль, которая спасает мир. Учение об искуплении, распространенное в западном богословии (восточное православие его не разделяет), подчас трудно понять: почему милостивый Бог захотел, чтобы за спасение была заплачена такая цена? Однако французский философ Пьер Абеляр (1079–1142) взглянул на вещи иначе: когда мы взираем на распятие, наши сердца разрываются от боли и сочувствия, и это внутреннее движение сострадания спасает нас.

Древние греки, основоположники западного рационализма, смотрели на жизнь трагически. Каждый год на празднике Диониса, бога трансформации, крупнейшие драматурги Афин представляли трагические трилогии. Это были своего рода соревнования, посещать которые гражданам вменялось в обязанность. Пьесы обычно адаптировали и перелагали старые мифы с учетом актуальных для города проблем. Данное событие было одновременно духовным упражнением и гражданской медитацией: аудитория сочувствовала героям, оказавшимся перед тяжелейшими дилеммами и жуткими последствиями собственных действий. Греки приходили на пьесы поплакать вместе, убежденные, что совместные плачи укрепляют гражданские узы между ними и напоминают каждому, что он не одинок в своей личной скорби.

В трилогии «Орестея» Эсхил (около 525–456 до н. э.) показал, что страдание есть неизбежная часть человеческой жизни, но без него не обойтись в поиске мудрости. Три трагедии описывают безысходный по виду круг отмщения. В первой из них Клитемнестра убивает своего мужа, царя Агамемнона, чтобы отомстить за смерть дочери. Затем их сын Орест убивает мать из мести за отца. И наконец, самому Оресту приходится спасаться от Эриний, страшных богинь подземного мира, которые, подобно диким псам, преследуют грешника, доколе он не искупит свой проступок смертью. Страдание – один из законов жизни, напоминал хор зрителям, – но еще и тропа к мудрости:

Зевс учит людей размышлять о своем тяжелом положении. Мы не в состоянии забыть нашу боль: даже во сне память о скорби щемит сердце. Люди могут противиться закону страдания, но, согласно велению богов, способность к рефлексии подтолкнет их на путь мудрости, зрелости и благословения.

В «Эвменидах», последней пьесе трилогии, Эсхил показывает переход людей от кровавого насилия племенного общества, с его безжалостной и саморазрушительной этикой отмщения, к жизни в цивилизованном городе (полис), где преступления судятся разумно и по закону. Сюжет развивается следующим образом. Спасаясь от Эриний, Орест приходит в Афины, где садится у статуи богини Афины. Чтобы решить судьбу несчастного, богиня избирает из старейшин суд. Эринии настаивают, что Орест должен ответить за свое преступление, но в результате оказывается равное число оправдательных и обвинительных голосов. Тогда Афина сама отдает голос за Ореста. Она оправдывает Ореста, но умиротворяет и Эриний, предлагая им святилище в своем городе: отныне они будут зваться Эвмениды, т. е. «Сострадательные»… Полис можно рассматривать как символ нового рационального мозга, который помогает нам удерживаться от рептильных инстинктов и брать на себя ответственность за них. В конечном счете темные семена прошлого остаются в полисе, поэтому афиняне должны признать их и отвести им место в своих умах и сердцах. Первобытные страсти могут быть трансформированы в силу сострадания.[135]

Однако когда человеческий мозг ставится на службу рептильному сознанию, результат может быть ужасен. Как мы видим из всей человеческой истории, разум – орудие неоднозначное! Ведь с его помощью можно подыскивать и логические обоснования зверств и жестокостей. Вспомним трагедию Еврипида (480 – около 406 до н. э.) «Медея». Медея – женщина из Колхиды, которая помогла аргонавтам добыть золотое руно и вышла замуж за их предводителя Ясона. Однако Ясон бросил ее, а она в отместку убила не только его и его новую жену, но и своих детей от Ясона. Подумать только! Почти никто из животных не нападает на собственных детенышей, но Медею доводит до такого поступка сила человеческого разума. Рассуждая с безупречной логикой – логику афиняне развивали в своих демократических собраниях, – она рассматривает одно за другим возражения против чудовищного плана, после чего приходит к выводу: Ясон не будет наказан по заслугам, если останутся в живых его дети. Медея слишком хитроумна, чтобы не найти самый эффективный способ мести, и слишком жестока, чтобы не выполнить его.[136] Если разум не смиряют сострадание и сочувствие, он ведет людей к нравственной пустоте.

Однако верно и другое. Как заметит впоследствии Аристотель (384–322 до н. э.), для полноценного сопереживания трагедии необходим разум. Без отстраненной критической строгости, которая дает возможность абстрагироваться от эгоистической рептильной ментальности, невозможно отойти от поглощенности собой и понять беду другого человека. Аристотель видел в трагедии наставницу чувств: она учит правильной настройке эмоциональной сферы. Наблюдая за драмой, ограниченный человек станет лучше понимать, что его собственные неприятности относительны, а человек надменный ощутит сострадание к обездоленным. Тем самым из эмоций уходит наиболее опасная составляющая. Они очищаются и становятся полезными для общества.[137]