– Кто там всё бродит?! – закричал вдруг Захар Иванович. – Кто там мне помереть спокойно не даёт?! А, это ты, Шакал. Ходи, ходи, тебе можно, тебе дозволено, охраняй труп хозяина, следи, чтоб его раньше времени вороны не склевали. А лучше бы, конечно, сел ты там, парень, с краю поудобнее да показал бы им, как надо Захара Ивановича оплакивать, поскулил бы пожалобней, до-о-олго так, будто бы всю родню свою собачью разом схоронил, чтобы проняло их… чтобы у неё и у Арынина волосы дыбом от стыда и страха встали и никогда б не улеглись. Не хочешь, а? И ты, падла, предатель, хошь и союзник вроде бы по имени-то… Ну дак и хрен с тобой. Хошь загляни сюда, эй, морда рыжая. Нет? Какая сука только ощенилась этой сволочью, ещё брюхатой удавил бы…

– Надо бы было шубу взять, хорошо ещё хошь, что куфайку прихватил. Вот ты холера-то где старая. И тридцать с лишним лет с ней прожил под одною крышей, войны-то ежлив не считать, это кому скажи, дак не поверит. А может, у неё тогда тут был какой-нибудь? Кто только, мужиков-то… Арынин разве что? Он же когда?., в сорок третьем вернулся. Ах ты, скотина. Прелюбодей-то где какой! Надо будет – и на пятёрку эту плюнуть, ведь всё равно же не отдаст – напоить его на свои деньги как-нибудь да повыпытывать. Так, издали будто, прошшупом. А можно и в лоб, чё терять-то: ну и как, мол, парень, а, Матрёна… в смысле этого-то, в смысле сладости… Да это чё я горожу-то! Я же их больше не увижу. Соберутся, собаки, пить будут, переблюются, а может, ещё и пляски при луне устроят тут, на свеженькой могилке. Мин подложить бы… Избу, ли чё ли, запалить сначала, пока не помер окончательно? А-а, не-е-ет, мои друзья-ребята. Вас мне не жалко, Вовка вот вернётся – жить ему негде будет, негде будет парню и приткнуться, некуда парню…

Задремал Захар Иванович.

И вот, значит, идёт он по Шелудянке в новой кепке, а навстречу ему медленно, тяжело передвигается большой-пребольшой боров. На шее у борова сидит Тарас Анкудинович Правощёкин, правит за уши и смотрит в бинокль. Позади Тараса сидит его жена, за женой – зять, а за зятем, на крупе – дочь Тарасова – Любка, с грудным младенцем на коленях.

– С обновою тебя, Захар, – приветствует друга Тарас Анкудинович.

– Да уж чё там, кака уж тут обнова – так, кепка и кепка, – отвечает Захар. – Ерунда. Лишь чтобы плешь где не надуло. А куда это вы направились, семьёй-то всей, куда поехали?

– А ежедневно так, Захар, ежедневно, ты уж не обессудь, уж как привычка. Прогуляешься – и вроде аппетит лучше. А тут ещё Генрих, – похлопал Тарас по боку борова, – всё луну смотреть пошто-то наповадился, как вечер, так за уши от космоса не оттянешь, говорит, что родственники у него там остались.

– Добро, добро, – говорит Захар Иванович, – на чё худое бы вдруг не потянуло, а космос чё, космос-то пусь, как ни крути, осваивать-то один хрен придётся.

Сказал Захар Иванович так и пошёл дальше.

И будто много времени протекло – в ту ли, в другую ли сторону. Мечется Захар Иванович, как угорелый, по Шелудянке, то в один дом забежит, то в другой заглянет – нигде ни души, всё в избах на своих местах, но нет икон и нет людей. И пора будто такая – солнце только что закатилось, птицы умолкли. Слепо. И во всём какой-то страх извечный – не то перед ночью, не то перед днём грядущим, не то вообще – перед жизнью или своей совестью. И Захара Ивановича оторопь берёт. А ночевать где-то же надо. В свой дом идти не может – там отчего-то вовсе жутко находиться – так ему кажется. Зашёл он к Арынину и улёгся на Арынихину постель, на пустую божницу уставившись. И скоро будто бы уснул. Спит будто Захар Иванович, спит – и сквозь сон слышит, в дверь как будто постучали. Поднимается Захар Иванович, открывает дверь настежь. Распахивается та со скрипом, с петель срывается и падает на землю. И уж изба-то будто не арынинская, а заимка чья-то. Среди поля. А вокруг поля густой ельник и смородинник с чёрной, крупной и рясной ягодой. И всё белым-бело от снега. А от крыльца медленно, не оглядываясь, удаляется кто-то. И какая-то неведомая сила тянет Захара Ивановича пойти за уходящим. Нет, говорит Захар Иванович, нет, я не пойду, а сам уж и с крыльца спустился, ступает босыми ногами след в след, смотрит в затылок уходящему и твердит про себя: нет, нет, нет, нет, я не пойду. Хочет остановиться, но не хозяин себе будто. И вроде как три облачка плывут с ним рядом: беспокойство, стыд и ужас. И вцепиться не во что: ни пня, ни тычки. А мальчишка, поляк, оборачивается и говорит: «Идём, папа, идём». Сердце заходится. И ельник близко уж, а в ельнике, на кустиках смородинника, Господи… Сзади за воротник хватает Матрёна Захара Ивановича и кричит ему в самое ухо: «Да не сын, не сын тебе он, дурень!»

– Вот, мать честная! – глаза открыл Захар Иванович и тут же снова их закрыл, так как подул ветерок и забил ему их пылью.

Квадрат неба – тот, что над ямой, – потемнел. Наверху, где-то там, в палисаднике вероятно, шумит отжившими, но не опавшими ещё листьями берёза. А совсем близко, возле самой ямы, яростно чешется кобелёк.

– И не подумат идь. Мужик тут с жизнью, со всем белым светом прошшатса, а она там разлеглась на коечке, наверное, и дрыхнет… или картошку, за столом сидит, с грибами наворачиват. Во сушесво-то-вешесво. Да, парень, стоило тебе тогда хошь слово вымолвить: отступитесь, мол, ребята, он же младенец по уму-то, чё творит, ещё не ведат, – и по-другому, может, всё теперь бы было. В потёмках был, спал будто, а потом вроде как посветлело – проснулся. Глядь, а он лежит посередь плошшади, глаза в небо тарашшыт и говорит мне: «А идь есь Ано там, есь, батя, не забывай уж ты об этом».

Сделалось совсем темно. Налетел вихрь и осыпал Захара Ивановича листьями и пылью.

– Вот уж дурна-то где башка, дак и дурна же: это пошто я одеяла взять не сдогадался. Как было бы ладно. Залез бы под него счас с головой – и помирай сколько хочешь.

А ветер всё усиливался. Под слоем пыли да ещё и в сгустившихся сумерках сверху Захара Ивановича разглядеть было не так-то просто.

– Может, хошь мух немного поразгонит.

Захар Иванович распустил у шапки уши и завязал тесёмочки под подбородком.

Сначала всё затихло. Даже слышно было, как ругаются в доме у Арыниных. Тучи подминали и, казалось, пожирали друг дружку, но делали это бесшумно. И вот. Где-то будто заработала водяная мельница. Шум нарастал. Гудел глухо лес. Мощный шквал потрепал его, взвил в небо ворохи листвы, хвои и былья и со всем этим со всей силой своей озорной беспечности обрушился на Шелудянку.

Ох, как всё перепугалось. Всё замерло, вцепилось в землю. Однако труба захаровского дома не выдержала и кирпичами рассыпалась по крыше.

– Ого-го. Ое-ёй. Хватит, Захар, тебе, похоже, помирать – так чё-то мне кажется. Надо дом, уборную ли караулить, она у меня на самом бою расположена.

Поднялся Захар Иванович, выкинул наверх телогрейку, подпрыгнул и стянул, ухватив, в яму лестницу. Неумело перекрестившись на свой мотающийся, как травина, скворечник, то исчезающий, то появляющийся в поле зрения, как маленькое, белое привиденьице, Захар Иванович стал выбираться из своей «могилы».