Проныра довольно труслив. При этом весьма любит поговорить и явно страдает как от избытка словарного запаса, так и от страсти пудрить людям мозги – как и все законники, то есть адвокаты. Сабрина поймала себя на мысли, что откуда-то знает, как именно ведут себя адвокаты…

– Держи, Клэри. – Мадам Бджи заботливо протянула мадам Шмыге крошечную бутылочку, наполненную мутноватой белесой жидкостью. – Это должно немного унять твою мигрень. Я добавила туда капельку кленового сиропа.

Мадам Шмыга, не отрывая головы от столешницы, безразлично выпила и чуть менее безразлично скривилась.

– Настойка дождевых червей, – с отвращением сказала гадалка.

– С капелькой кленового сиропа, – добавила мадам Бджи.

– Гадость.

– Ой. Ты сама виновата, между прочим! – Настроение кухарки мгновенно изменилось, как будто мадам Шмыга вдруг оставила свое кататоническое прозябание и полезла в ее котел.

– Я-то?

– Ты, Кларисса! – строго сказала мадам Бджи, уперев руки в бока. – Ясное дело, от чего у тебя мигрень! Вот только понять не могу, почему ты так переживаешь из-за этого Дуболома Брума? Хватит переживать, тебе говорят! Подумать только, какой он подлый, коварный, мстительный… ах-ах! – мадам Бджи не смогла подобрать слов – настолько остро ее задевало несчастье подруги. – Скотина! Из-за того, что ты отказала ему в его бессовестных попытках затянуть тебя в этот омут с семьей, детками, милым домиком и прочими гадостями, он заявляется сюда и мстит, как последний трус!

– Это его работа, Берта, – устало сказала мадам Шмыга. – Грегор же не виноват, что ему велели разгромить наш «Балаганчик». Он мне даже записку подбросил в осколки любимой вазы: «Прости».

– Ой ты, миленько-то как! – взвилась кухарка пуще прежнего. – Он извиняется! Лучше бы он извинился за то, что прикидывался честным парнем, когда увивался за нашей красоткой, а на деле оказался фликом проклятущим, да еще и каким – тьфу! – сержантом! И не называй его «Грегор», Кларисса! Его зовут «Сержант Брум», или «Дуболом Брум». Подлый, подколодный…

– Берта, умоляю тебя… Ты сейчас на него так злишься потому, что до сегодняшнего дня он казался тебе прекрасным человеком!

– Это было до того, как раскрылось, что он – проклятущий флик! До того, как он попытался затянуть тебя в Саквояжню и зачаровать своими хитрыми посулами, как принято у этого их племени!

– Фликов?

– Мужчин! – Казалось, мадам Бджи сейчас рухнет в обморок от охватившего ее гнева. – Ты подумай, что сказал бы наш Брекенбок, узнай он, что одним из тех фликов, которые участвовали в погроме, был «его славный Грегги», который таскал ему его любимое вино из города?!

– Он знает, – бессильно пробормотала мадам Шмыга. – Он сказал мне, что Грегор оставил ему по-тихому две бутылки «Не забывай мечтать обо мне» после облавы. Брекенбок не злится на Грегора. Потому, что понимает: это его работа – выполнять глупые приказы господина Саквояжного комиссара и вламываться в чужие дома, чтобы перевернуть их вверх-дном.

– Не злится он, тоже мне… – проворчала мадам Бджи. – Да если бы я могла достать хотя бы одну бутылку «Не забывай мечтать обо мне», я бы уже давно была королевой этого «Балаганчика».

– Со своей стороны смею заметить, мадам, – встрял в беседу очкарик Проныра, – что сержант Брум действовал явно неохотно – это было по нему хорошо видно, когда он всего лишь пару раз дал мне дубинкой по ребрам и башмаком в зубы.

– Тебя еще не спросили! – досадливо повернулась к нему мадам Бджи, и Проныра тут же снова превратился в чихающую тень. – А что Брекенбок сказал о Трухлявом Сиде? Старика прибили! Тоже – «просто работа такая»?! А Пискляк?! Он же был совсем мальчишкой! А то, что они забрали Громилу, близнецов Гарм, Феерверочника и… Марго, – на глазах у мадам Бджи от негодования даже выступили слезы. – Забрали нашу Марго…

– Хорошо, – мадам Шмыга оторвала тяжелую голову от стола, – я скажу тебе (и всем, кто здесь сидит и слушает, как будто это их дело) кое-что по секрету. То, что никому не должна была говорить, как просил меня Брекенбок… У Трухлявого не выдержало сердце, и он помер еще до того, как флики выскочили из своего фургона, а Пискляк… Пискляк был шпиком Смоукимиррорбрима. Что касается наших друзей, то их скоро вернут. Грегор устроит им побег.

– Побе-е-ег? Любопытненько… – начал Заплата, но мадам Бджи угрожающе подняла поварешку, и он замолчал.

– Слушай сюда, мерзкий слизняк, если ты выболтаешь хоть что-то хоть кому-то…

– Но почему он держит это в тайне? – спросил Бенджи, незаметно, как ему казалось, засовывая карту в рукав.

– Почему Брекенбок нам ничего не сказал? – добавил Бонти, ловко воруя лишнюю карту из колоды.

По лицу кухарки было видно: она прекрасно понимала, почему все озвученное держалось в тайне. Мадам Бджи уже раскрыла рот, чтобы озвучить свои мысли о том, что у кого-то язык, как помело, но старик в защитных очках ее опередил:

– Потому что вы – болтливее желтых газетенок. А у Смоукимиррорбрима везде есть уши!

– Поэтому хватит об этом, – велела мадам Бджи, как будто не она все это начала. – И вообще лучше не заговаривать больше о Дуболоме Бруме и о прочем, с ним связанном.

Кухонный навес погрузился в тишину. Все обдумывали услышанное. Мадам Бджи склонилась над котлом. Мадам Шмыга, тяжко вздохнув, снова уставилась в свой шар. Господа Перебинтованные Пальцы сверлили друг друга преисполненными подозрительности взглядами. Проныра уже и думать забыл о полицейских рейдах и полицейских же сержантах – всем его вниманием снова завладел булькающий в котле суп. Заплата и вовсе, видимо, не придал никакого значения услышанному. Ну а старик… Он, как и прежде, корпел над странной машиной, пытаясь ее починить.

Сабрина задумчиво глядела на него, на его большие рабочие перчатки, на масленки, стоящие рядком перед ним на столе, на разводные ключи, на горку пружин и шестеренок и на машину. Представляла эта машина собой ящик на двух колесах, из которого торчали разномастные трубы: самая толстая – в обхват ладони, самая маленькая – с полицейский свисток. Трубы были погнуты и смяты. Иногда старик что-то нажимал, и они издавали едва слышное гудение, из клапанов при этом вытекали ржавчина и дождевая вода. Эта машина чем-то напоминала и сам «Балаганчик» – уличный театр Брекенбока