тот был в моем возрасте, и она никогда не использовалась, пока мне не исполнилось пять лет.

Я все время оставался там. Не выходил оттуда, если был дома.

Мне нравилось слушать, как дождь бьет по окружающему меня стеклянному, смотреть, как молнии бьют в деревья, а гром сотрясает маленький зеленый диванчик внутри. Кроме дивана, там мало чего было. Несколько мертвых растений и бесполезные книжные полки, но это было мое, и это было единственное место, которое у меня было.

И он забрал его у меня.

В том возрасте, в котором он был, когда я пытался его убить, я все еще не мог войти в ту комнату. Когда Дориан уехал в аспирантуру, они оставили там все его вещи, и, по правде говоря, она перестала быть моей в ту же секунду, когда он решил ее забрать.

Короткий список мест, куда я мог сбежать, в тот день стал еще короче. Он и сейчас такой же короткий.

«Кладбище» было только для выходных, я правил рингом. Ни разу не побежденный. Ни разу не задетый. Но это было не мое. Не совсем. Изредка я ходил в дом Тэтчера, но даже там я чувствовал себя не в своей тарелке со всеми этими уникальными скульптурами и викторианскими украшениями.

Единственное место, которое у меня теперь было, — это Спэйд Уан.

Тату-салон недалеко от Пондероза Спрингс, зажатый между старой парикмахерской и обычным магазином. Неоновая вывеска, прикрепленная сбоку к окну, жужжала и отбрасывала фиолетовый свет на витрины.

Два этажа: нижний — зал ожидания с черными кожаными диванами, стойка администратора и небольшая кладовка.

Верхний этаж был разделен высокими стеклянными пластинами, предоставляя каждому художнику свое собственное пространство, чтобы украсить его по своему усмотрению. В основном это были индивидуальные рисунки в рамках на стенах, наклейки и тату-оборудование. А в задней части находился деревянный стол, за которым я оставался, если только не убирался в магазине или не помогал.

Причина, по которой я был так зол на Дориана все эти годы, причина, по которой он подтолкнул меня нанести первый удар, чтобы по-настоящему пробудить во мне ярость, которая никак не хотела уходить, заключалась в том, что именно там я делал наброски.

Я не держал это в секрете, потому что моим родителям было наплевать на то, что я делаю. Поэтому я вешал их на стеклянные панели стен зимнего сада. Каждая из них была покрыта кремовым листом бумаги с каким-нибудь нарисованным мной рисунком. Дориан знал об этом. Он видел это.

К двенадцати годам я покрыл ими все пространство. Поэтому, когда они переделали комнату в его кабинет, я больше не видел этих рисунков. Все они были выброшены. Это был еще один гвоздь в мой эмоциональный гроб.

Не желая, чтобы он победил, не желая, чтобы мои каракули снова попали в их руки, я начал рисовать на себе. На моих пальцах, руках и бедрах. Везде, куда я мог дотянуться.

Я часто задавался вопросом, смотрели ли на меня отец и мать, видели ли они, что у меня действительно есть талант. Но я мог бы в десять лет окончить Массачусетский технологический институт с IQ, сравнимым с Эйнштейном, и этого все равно было бы недостаточно, чтобы сравняться с моим братом. Я никогда не мог сделать ничего такого, что было бы достаточно хорошо для них.

Думаю, лучше было узнать это в юном возрасте, чем всю жизнь добиваться их внимания, когда этого никогда не произойдет. У них было все, что им было нужно в ребенке, когда у них появился Дориан. Я был просто пустым местом.

С семнадцати лет я начал приходить сюда. Я нашел его однажды ночью, когда допоздна катался на своей машине, размышляя о том, чтобы перелететь в ней через популярный трамплин для прыжков. У меня не было ничего, ради чего я хотел бы жить.

Это не так печально, как вы думаете. Это происходит каждый день. Люди умирают, и ты с этим смиряешься.

Я хотел умереть с тех пор, как узнал причину, по которой мне вообще дали жизнь. Я имею в виду, что парни остались бы друг у друга. Я был не нужен, и я устал бороться за жизнь, которую ненавидел. И тогда я увидел салон.

Так что, если верить в голливудскую чушь вроде судьбы, можно было назвать это как-то так.

Когда я вошел, познакомился с владельцем, Шейдом, и начал появляться с поддельным удостоверением личности только для того, чтобы сделать татуировку, я понял, что наконец-то нашел действительно свое.

Не моего брата. Не моих родителей. Даже не парней.

Это было все мое, и никто не мог отнять это у меня.

Шейд позволял мне работать здесь, когда у меня было время, безвозмездно с моей стороны, и единственный раз, когда я добровольно использовал хоть один цент из денег моих родителей, это когда я подал заявление на стажировку здесь после того, как узнал, что останусь в Пондероза Спрингс на следующий год.

Первоначально, до появления Роуз, я планировал уехать в Нью-Йорк. Шейду понравилась моя работа, и он сказал, что устроит меня в салон на восточном побережье для прохождения практики. Казалось, что кто-то снял с моей груди груз, тяготивший меня всю жизнь, и я наконец почувствовал, что крылья, которые мне подрезали в детстве, начинают отрастать.

А потом кто-то решил убить девушку моего лучшего друга. Девочку, которую я считал младшей сестрой. И весь этот план был поставлен на паузу.

Я собирался убраться к чертовой матери из этого места, подальше от всего этого дерьма и просто начать жизнь там, где меня никто не знает. Где никто не слышал о моей проклятой фамилии.

Карандаш в моей руке разламывается на две части, упав на рабочий стол и мой незаконченный рисунок татуировки. Это татуировка на бедре, над которой я работал с тех пор, как сегодня пришел сюда. Все татуировки на моем теле я либо сделал, либо нарисовал сам. Все мое тело было моим портфолио. Я позволял Шейду делать те тату, которые не мог сделать сам, но мои ноги были полностью моей работой.

— Подходящее время для перекура? — спрашивает Шейд из своей кабинки, глядя на ногу парня, которому он делает тату.

Я киваю:

— Думаю, да.

Затем отодвигаю стул и встаю, потягиваясь.

— На обратном пути захвати мне еще несколько перчаток из кладовки, убедись…

— Черные. Я все помню, ты знаешь? — говорю я, пока ноги несут меня вниз по ступенькам и к выходу.

Медленный людской поток