Но случайно выяснилось кое-что еще – отец твердо уверовал, будто мой замысел с Пенелопой был направлен исключительно против него. Дескать, я задумал метафизическое отцеубийство.

Ведь именно Пенелопа Весчлер стала его избранницей и надеждой, лидером экспедиции, хрононавтом, на которого равнялись остальные участники эксперимента.

Каждый из команды хрононавтов мечтал приблизиться к уровню Пенелопы… но накануне эксперимента, который должен был окончательно скрепить бесценный отцовский вклад в мировую науку, я не только вступил с Пенелопой в сексуальную связь, но еще и сделал ее беременной.

Звучала речь так, будто я уничтожил Пенелопу.

Если честно, я никогда не считал, что в глубине моей привязанности и желания может скрываться колючий корень мщения. Нет, это было чересчур и для меня. Поэтому я пришел в совершенную, черт возьми, ярость.

Неужто мой кичливый, эгоцентричный, угрюмый отец попытается отобрать у меня и мой праведный гнев? Нет уж, дудки!

И я решился. Пусть он в кои-то веки скажет мне правду, какой бы неприятной она ни была.

И я задал самый главный вопрос, который давно вертелся у меня на языке.

– Тогда зачем, вообще, ты решил дать мне жизнь?

– Потому что мне нужно было работать, и я не мог уделять внимание твоей матери, – пророкотал мой отец, – а она вечно чувствовала себя одинокой.

Тот день должен был стать уникальным в истории человечества. Таким он и стал.

Отец впервые был честен со мной.

Слушая его разглагольствования в то время, как женщина, которую я любил, сидела вблизи и прикидывала, как бы повернуть происходящее в свою пользу, я почувствовал себя хрононавтом.

Я прокручивал в уме каждое из тех мгновений, когда отец мог рассердиться на меня и мог проявить хоть какое-то отношение ко мне. Но эти воспоминания уподобились лишь мимолетным проблескам того, как выглядела бы моя жизнь рядом с честным отцом, а не с лжецом, гением и, можно сказать, призраком того настоящего отца.

Когда я убежал из дому на девятнадцать дней, я хотел заявить о себе. Но я проиграл.

Мама приготовила мне горячие сэндвичи с сыром и отказалась обсуждать со мной происшедшее. Отец ворвался на кухню и, проигнорировав мое присутствие, взял сэндвичи, решив, что они приготовлены для него.

Он поспешил вернуться к себе кабинет, чтобы съесть их за плотно закрытой дверью. Мать расплакалась, я обнял ее и принялся снова просить прощения.

В конце концов, запас отцовской злобы иссяк, и Пенелопа попыталась вернуть разговор к той незаменимой роли, которую она, невзирая ни на что, может сыграть в эксперименте.

– Вы переспали с моим сыном, – изрек мой отец. – Вы никогда не примете участия ни в этой, ни в какой-либо другой миссии. Имейте в виду, что ваша репутация погибла.

– Но эксперимент… он – так много значит для меня, – уперлась Пенелопа. – Доктор Баррен, прошу вас…

– Называйте меня Виктором, – перебил он. – Вы ведь уже не работаете у меня.

Не представляю, сознательно ли он пытался причинить ей боль или ореол его ненависти ко мне обжигал всех, кому случилось оказаться поблизости, но в Пенелопе что-то сломалось. Она приуныла, побледнела, ее лицо осунулось, глаза остекленели и помутнели.

Она сдалась.

Отец велел написать Пенелопе итоговый отчет, пока он будет информировать инвесторов о том, что из-за некстати возникшей проблемы личного характера эксперимент придется отложить на неопределенный срок.

И он действительно занялся отменой первого путешествия в прошлое. Лучший день моей жизни сменился наихудшим днем.

Я, конечно же, опозорился.

Все будут знать о моем проступке до скончания времен.

Пенелопа покинула кабинет без единого слова. Я тоже поднялся, чтобы убраться восвояси, но отец остановил меня на полпути. Он перестал яриться, как будто выплеснул остатки яда с последним укусом, который он нанес Пенелопе, и смог вернуться к своему отстраненному высокомерию. Однако он продолжал зудеть, перечисляя бесчисленные разочарования, которые я причинял ему – мои весьма скромные школьные успехи, отсутствие личной заинтересованности, невразумительная служебная карьера, неспособность завести хотя бы одно значимое в общественном, культурном или политическом плане знакомство и так далее.

Я изумлялся тому, что в его памяти отпечаталось столько негативной информации об его никудышном отпрыске – ведь отец почти никогда не замечал того, что я нахожусь с ним в одной комнате.

Но внезапно мои мысли спутались окончательно: я осознал нечто такое, от чего у меня волосы встали дыбом.

Пенелопа не собиралась писать отчет. Ей больше нечего сообщить. Она отправилась в другое место. Ее час «Х» неумолимо приближался.

Несмотря на свою гениальность, отец не сообразил, почему я вдруг кинулся к двери. Ему и не пришло в голову, каковы истинные намерения Пенелопы.

Я же промчался по коридору и подвернул лодыжку, слишком быстро завернув за угол. Но я не остановил свой забег. Врезавшись в стену с такой силой, что на ноге могла с минуты на минуту появиться гематома, я полетел вниз по ступенькам. При этом я старался не замечать яростной пульсации, вспыхнувшей в ноге. Но я не сомневался в правоте своей догадки, и мою уверенность подтвердил знакомый бас-профундо, который донесся до меня, едва я приоткрыл гермодверь, за которой находилось помещение с дефазикационными сферами.

Одна из них работала.

Я прирос к полу: в голове у меня было пусто – как всегда. Может, именно это ощутила Пенелопа, оказавшись в космосе. Я слышал, как за моей спиной в комнату просачивались люди. Техники кричали что-то о нарушении протокола безопасности. Сирены ревели точно так же, как и в тот день, когда мы с Пенелопой впервые увидели друг дружку обнаженными. Но тот случай был началом чего-то, а этот – неутешительным финалом.

Пенелопа вышла из дефазикационной сферы. Запертый входной люк не помешал ей. Она просочилась сквозь него. Считалось, что такое попросту невозможно, поскольку дефазикационная сфера сделана из сверхплотного сплава, не пропускающего организмы, пребывающие в нематериальном состоянии. По крайней мере, если параметры безопасности не превышены. Того, что бывает при их значительном превышении, пока не видел ни один смертный.

Поэтому, когда Пенелопа появилась – или материализовалась, – наступила гробовая тишина.

Пенелопа выглядела совершенно буднично. Правда, ее окружало жутковатое сияние, которое всегда возникает при переходе в нематериальное состояние, словно неосязаемые молекулы верхнего слоя кожи не могут вступить в нормальное взаимодействие с когерентными молекулами воздуха. Но если не считать этого, она не изменилась. Конечно, никто не мог запихнуть ее обратно в дефазикационную сферу, схватить за руку или хотя бы прикоснуться к ней. И неважно, сколько народу завопило, зарыдало и принялось о чем-то умолять Пенелопу. Крики и возгласы не имели ровным счетом никакого значения, потому что мой мир разлетался в клочья. Я бы мог порадоваться, что одна из клеток призрака, в который превратилась ее плоть, наполовину принадлежала нашему будущему ребенку – пока еще даже не эмбриону, – но мне было не до смеха.