После поездки в Нью-Йорк мать отправили в заведение, предоставлявшее долгосрочный уход, – когда ноги уже срослись и докторам пришлось накачать ее галоперидолом, чтобы снять весь гипс.

Гостиная, где сидели мы с отцом, на удивление мало изменилась с тех пор. Не то чтобы он старался сохранить дом прежним, словно храм своей жене. Он просто ничего не менял. Ему это и в голову не приходило.

– Кто только не звонил и не спрашивал о тебе! – проговорил он. – Я даже подумал, что ты ограбил банк.

Шторы были задернуты. Этот дом был из тех, где, несмотря ни на что, всегда мало света. Как бы ни старался старенький торшер разогнать сумрак.

Отец сидел в своем потрепанном зеленом кресле, прерывисто дыша, и ждал от меня ответа.

– Это было по работе, – сказал я. – Они проверяли биографию.

– Та еще работка, если тебе домой звонят из ФБР.

Сквозь прорези майки просвечивало его тощее тело. Когда-то он был крупным мужчиной. Большим и взрывным, с таким шутки плохи. Теперь его руки исхудали, кожа обвисла. Впавшая грудная клетка ощетинилась ребрами, ремень был затянут по крайней мере на пять дырок, а свободный конец болтался над торчащими костями таза.

Я произнес:

– Я собираюсь уехать из страны.

– Надолго?

– Честно говоря, не знаю.

– Федералы сказали тебе, что я болен?

– Да.

– Может, я не такой уж больной, как они думают. Чувствую себя не очень, но… – он пожал плечами. – Эти врачи ни хрена не знают, а ведут себя как пророки. Хочешь кофе?

– Я могу сам сделать. Наверняка чайник там же, где и раньше?

– Думаешь, я уже так ослаб, что не смогу сделать кофе?

– Этого я не говорил.

– Ради Бога, я все еще могу сварить кофе.

– Не буду тебе мешать.

Он поплелся на кухню. Я встал, чтобы пойти за ним, но в дверях передумал, увидев, как он тайком щедро плеснул из бутылки «Джека Дэниела» в свою чашку. Руки отца дрожали.

Я ждал в гостиной, разглядывая книжные полки. Большинство книг принадлежали моей матери. Она отдавала предпочтение Норе Робертс, «Мостам округа Мэдисон» и бесконечным томам Тим Лахэй. Отец внес свою лепту старыми романами Тома Клэнси и изданиями «Непонятнее самой науки». У меня было много книг, пока я тут жил – я и отличником стал, наверное, из-за страха возвращаться из школы домой, – но свои детективные романы я выставлял отдельно, на полке у себя в комнате, педантично не позволяя Конан Дойлу или Джеймсу Ли Берку перемешиваться с В. С. Эндрюс и Кэтрин Коултер.

Отец вернулся с двумя кружками кофе. Он протянул мне одну с едва различимой надписью на оборотной стороне «Перевозки Кориолиса» – название конторы его последнего нанимателя. Отец управлял этой сетью двадцать три года и по-прежнему получал от них пенсионные чеки. Кофе был горький и жидкий.

– У меня нет ни молока, ни сливок, – сказал он. – Знаю, что тебе нравится забеленный, поэтому добавил сухое молоко.

– Все в порядке, – ответил я.

Он откинулся в своем кресле. На журнальном столике лежал пульт дистанционного управления, возможно, от видеопанели. Отец посмотрел на него с тоской, но не потянулся. Он проговорил:

– Должно быть, какая-то особенная у тебя работа, раз люди из ФБР задавали такие странные вопросы.

– Например?

– Ну, в основном обычные вопросы: в какой школе учился, какие оценки получал, где работал и все такое. Но они постоянно требовали деталей. Занимался ли спортом, что делал в свободное время, много ли разговаривал о политике или истории? Много ли было у тебя друзей, или ты все держал в себе? Кто был твоим лечащим врачом, чем болел в детстве, бывал ли у психиатра? Об Элейн тоже. Они знали, что она была нездорова. Тут я их в основном посылал. Но они, очевидно, уже были в курсе.

– Они спрашивали про маму?

– А о чем я только что сказал?

– И что хотели узнать?

– Ну, знаешь, про ее симптомы. Когда они начались, как она себя вела. Как ты это воспринял. Вещи, которые никого, кроме семьи, не касаются, честно говоря. Боже, Скотти, они совали нос во все. Хотели взглянуть на твое старое барахло в гараже. Взяли пробы воды из крана, можешь поверить?

– Ты хочешь сказать, что они и домой приходили?

– Угу.

– И не взяли ничего, кроме водопроводной воды?

– Нет, насколько я заметил, но их была целая толпа, я не мог уследить за всеми. Если хочешь проверить свои старые вещи, коробка все там же, позади «бьюика».

Гонимый любопытством и тревогой, я извинился и направился в неотапливаемый гараж.

В коробке, о которой он говорил, хранились нерассортированные осколки моей юности. Школьные ежегодники, пара научных наград, старые романы и DVD-диски, несколько игрушек и сувениров. В том числе латунная статуя Свободы, которую я привез из Нью-Йорка. Зеленая войлочная подложка износилась, полый латунный корпус потускнел. Я вытащил ее и сунул в карман куртки. Если тут что-нибудь и пропало, я ничего не заметил. Но мысль об безымянных агентах ФБР, рывшихся в гараже, меня пугала.

Дно коробки устилали мои детские рисунки. Я никогда не блистал на уроках рисования, но маме они так нравились, что она их сохранила. Отслаиваясь, акварель облетала с плотной коричневой бумаги, словно палая листва. В основном тут были зимние сценки. Кривые сосны, грубые заснеженные домики – одинокие среди огромных пейзажей.

Когда я вернулся в дом, отец уже клевал носом в кресле, едва удерживая кофейную чашку в дрожащей руке. Я переставил ее на стол. Отец зашевелился, когда раздался звонок телефона. Старого телефона с цифровым адаптером, шнур от которого уходил в стену. Отец снял трубку, моргнул, произнес пару раз «да», а потом передал ее мне:

– Это тебя.

– Меня?

– А здесь есть кто-то еще?

Звонила Сью Чопра, старая линия со слабой полосой пропускания делала ее голос едва различимым.

– Ты заставил нас поволноваться, Скотти, – сказала она.

– Это взаимно.

– Удивляешься, как мы тебя нашли? Ты будешь рад, что мы это сделали. Мы очень беспокоились о тебе, когда ты вот так сбежал.

– Сью, я не сбегал. Я поехал к отцу.

– Понимаю. Просто нужно было предупредить нас перед отъездом. Моррис тебя выследил.

– Моррис может идти на хрен. Я что, должен просить разрешения, чтобы уехать из города?

– Это негласное правило, хорошо бы следовать ему. Скотти, я знаю, что ты очень сердишься. Я тоже через это проходила. У меня нет оправданий. Но времена меняются. Жизнь стала опаснее, чем раньше. Когда ты вернешься?

– Сегодня вечером.

– Хорошо. Думаю, нам нужно поговорить.